Творческое наследие часть 4. (Чехов А. П.)

Иначе говорил, именно стремление ко все более глубокому постижению правды жизни являлось, как и в 80-е годы, питательной почвой художественных свершений и открытий Чехова. Только теперь этот критерий — правды жизни — становится, может быть, более наглядным, более очевидным, более ярко выраженным.

Время, когда отвлечённая нравственно-философская концепция могла конкурировать по своей значимости с этой правдой и затмевать ее, навсегда уходит в прошлое. Теперь, напротив, все и всяческие концепции тщательно проверяются жизнью, и только жизнью.

Вот почему все более глубокое художественное исследование социальной действительности выливается в творчестве Чехова 90-х годов в беспримерный для истории русской п мировой литературы фронтальный пересмотр ее идейного достояния.

Те вопросы, которые мучили Чехова до поездки, вылились у него там — па каторжном острове — в наиболее общую философскую и социальную проблему — преступления и наказания. Что собой представляет преступление, что за люди их совершают, как поступает с ними современное общество? Чехов хотел быть точным. Он поговорил с каждым из находившихся на Сахалине. Итоги этого изучения обстоятельно изложены им в книге «Остров Сахалин», а наиболее общие выводы определили пафос и внутреннюю логику большинства его наиболее значительных произведений первой половины 90-х годов. Нет сомнения, они помогли писателю глубже вникнуть в реальные противоречия социальной действительности.

С разными людьми сталкивался Чехов на Сахалине. Видел он там профессиональных уголовников и авантюристов — вроде легендарной Соньки Золотой Ручки.

Однако о них он не стал писать даже в своей книге очерков. Ведь большинство каторжников не были уголовниками, вчера они жили привычном жизнью своего класса, своего сословия. Вот они-то и интересовали Чехова. Как оказались они па каторге? Каковы истоки, какова социальная суть их преступлений?

Дна первых произведения, написанных после возвращения в Москву в 1893 году, и являются глубокими размышлениями на эту тему.

В рассказе «Бабы» художник знакомит нас с тихой и безмятежной беседой сельского мещанина Кашпна, или, как его прозвали, Дюди, и городского мещанина — проезжего Матвея Саввича. Однако чем спокойнее ведется эта беседа, во время которой Матвей Саввич рассказывает о жизни и смерти матери едущего с ним мальчика Кузьки, тем страшнее рисуется судьба этой несчастной женщины, нравственно истерзанной, а потом спроваженной на каторгу. Тень каторги нависла и над, казалось бы, вполне благополучным домом Дюди. Выслушав историю загубленной женщины, невестки Дюди задумываются о своей участи и, тоскуя о свободной жизни, вдруг начинают думать, а по извести ли им ненавистного Дюдю и его сына, горбатого Алешку? Внезапный порыв этот, очень напугавший их самих, в тот вечер прошел. Они успокоились и мирно уснули. А что будет завтра, когда вновь начнется их домашняя каторга?

Так и получается, что зловещая тень Сахалина над теми и нависает в первую очередь, у кого живы простые человеческие чувства и стремления, кто не может мириться с изуверскими правами и порядками, которые Дюде и всем другим почтенным людям его круга, вроде Матвея Саввича, представляются естественными и само собой разумеющимися.

Только в свете этих наблюдений писателя можно понять ту непримиримость и последовательность, с которой в следующей своей повести — «Дуэль» — развенчивает Чехов идеи фон Корена.

В йодных идеях социального дарвинизма ученого-интеллектуала фон Корена, рассуждающего о защите высших интересов человеческой цивилизации, Чехов увидел по сути дела лишь рафинированный вариант тех самых изуверских убеждений, которые исповедовали Дюдя и Матвей Саввич. Не многим отличаются от мещанских нравственных устоев и те нравы, которые господствуют в благовоспитанном, интеллигентном общество южного городка, куда судьба занесла фон Корена и Лаевского.

Увидеть в новейших буржуазных социологических концепциях, пытавшихся взять на вооружение великие открытия Дарвина, концепциях, ставших европейским поветрием, звериную мораль заскорузлого воинствующего мещанства — это было блестящее открытие Чехова — художника и мыслителя.

Нанося основной удар по идеям фон Корена, Чехов пока еще не расстается с мыслью о самодовлеющей благости добрых отношений между людьми. И все же идея любви теперь существенно видоизменяется. Теперь уже становится ясно, что но всякий человек заслуживает любви.

Драма, которую переживает антагонист фон Корена Лаовскпй, проходит в русле тех идей, которые были высказаны Чеховым в декабрьском письме 1890 года. Накануне дуэли Лаевский впервые осознает, что всю свою жизнь он прожил за счет людей, ничего им не давая, и лгал, делая вид, что он выше их. Тем самым идея добрых отношений между людьми определяется уже не как нечто парящее над жизнью — жизнью так или иначе заблуждающихся людей. Отвергая фонкореновский антигуманный экстремизм, Чехов противопоставляет ему веру в потенциальные силы человека осознать свой гражданский долг и тем самым заслужить право на уважение и любовь.

Вот эта мысль, мысль, что человек становится человеком лишь осознав свой граящапский долг, и была вторым большим завоеванием Чехова. Она означала, что писатель начинал поиски новых критериев справедливости, коренящихся в социальной действительности, а не в сфере отвлеченных моральных принципов. Для того чтобы понять значение этого завоевания Чехова-художника, достаточно вспомнить, что этот рубикоп по был преодолен ни Достоевским, ни Толстым.

Новым, более глубоким проникновенном в противоречия действительности в свете сахалинского опыта явилась «Палата № 6». В этой повести речь идет уже не об отходе, как это было в «Дуэли», от толстовской идеи личного совершенствования в соответствии с самоценными моральными заповедями, якобы возвышающими человека над вершащимся в мире злом. На этот раз речь идет о беспощадном развенчании и осуждении подобной жизненной позиции.

Герой повести, доктор Рагин, — не только милый и снисходительный человек. Он еще и вооружен целым набором удобных для него философских истин, заимствованных из весьма широкого круга источников — от учения стоиков до толстовства. Однако в ходе развития действия неумолимая логика жизни показывает, что такая позиция героя является не только непростительным безучастием к страданиям людей. Она оборачивается прямым пособничеством злу и насилию, в чем Рагин и убеждается, когда в конечном счете сам оказывается в палате № 6.

Позиция невмешательства не только осуждается. Ей противопоставляется иная жизненная философия. И теперь это не просто требование полезного людям деятельного начала в жизни человека, как это было в «Дуэли». Теперь это требование уточняется как естественный долг человека не мириться со злом. Громов, с которым автор явно солидарен, утверждает, что прогрессивное развитие человечества всегда определялось борьбой и противостоянием злу. «На боль, — говорит Громов, — я отвечаю криком и слезами, на подлость негодованием, на мерзость — отвращением. По-моему, это собственно и называется жизнью».

Чехов нарисовал чрезвычайно впечатляющую картину торжества насилия, картину действительности, символом которой по праву является тюремный застенок да свинцовые кулаки смотрителя Никиты. И все же в повести нет ощущения безысходности. Действительность, которую рисует Чехов, не голыш страшна, по и архаична, несет на себе печать мертвенности, противоестественности. И не случайно говорит Громов о прогрессе как высшем критерии человеческих деяний. Все это убеждает, что явления, подобные палате № 0, во многом обязаны своим существованием именно Рагиным, ухитряющимся в век великих достижений науки и практической медицины, пишет Чехов, сохранять такие вот маленькие Бастилии, возможные теперь разве что «в двухстах верстах от железной дороги, в городке, где городской голова и все гласные — полуграмотные мещане, видящие во враче жреца, которому нужно верить без всякой критики, хотя бы он вливал в рот расплавленное олово». Как видим, речь идет не только о торжестве насилия, но и том, что укрепляет его, дает ему возможность торжествовать.

Творческое развитие Чехова и далее шло по линии все более углубленного анализа социальной действительности.

О том, что в действительности господствуют нравы, враждебные человеку, искажающие его чувства и стремления, Чехов писал уже в начале 80-х годов. Однако тогда он говорил об этом, имея в виду такие, например, очень общие понятия, как естественное стремление человека к счастью. Писатель не задавался в то время вопросом: а в чем оно состоит, в чем должно состоять это человеческое счастье? Его волновала проблема деспотизма и холопства, но опять-таки в той самой общей форме, когда и не возникает вопроса об ее источниках. Чехов будет вновь и вновь возвращаться к общей характеристике своей эпохи, но теперь это всегда будут итоги самого пристального художественного анализа той или иной сферы русской жизни.

Анализ этот и позволил ему не только вынести обоснованный приговор существующему строю, но и сказать свое слово о правах п долге человека, предугадать основное направление развития человеческого общества, сделан, свои выдающиеся художественные открытия.

Чеховские принципы воспроизведения действительности в 90-е годы отчетливее всего просматриваются в повести «Моя жизнь». Герой этого произведения, Мисаил Полознев, от имени которого ведется повествование, дворянин, сын местного архитектора, как и многие в те годы, становится опрощенцем— начинает жить жизнью рабочего человека. Только, в отличие от опрощенцев толстовцев, которые чаще всего лишь разыгрывали кратковременные спектакли на тему опрощения, герой Чехова руководствовался не модными идеями, а глубочайшим отвращением к жизни привилегированных классов. Поэтому его упрощенчество серьезно — оно на всю жизнь.

Мисаил знал, что в его городе все — начиная с его отца и кончая последним чиновником — занимались поборами, взяточничеством и что среди всей этой публики не было ни одного честного человека. Но только став рабочим, узнал он их до конца, по-настоящему увидел их звериный оскал. «Пас, простых людей, — рассказывает Мисаил, — обманывали, обсчитывали, заставляли по целым часам дожидаться в холодных сенях или в кухне, нас оскорбляли... В лавках нам, рабочим, сбывали тухлое мясо, леглую муку и спитой чай; в церкви нас толкала полиция, в больницах пас обирали фельдшера и сиделки... Само собою, ни о каких наших правах не могло быть и речи, и свои заработанные деньги мы должны были всякий раз выпрашивать как милостыню, стоя у черного крыльца без шапок». С точки зрения простой морали все это рассказчик определяет как «полное отсутствие справедливости, именно то самое, что у народа определяется словами: «Бога забыли».

Вот па этом-то фоне и раздаются в повести разглагольствования буржуазного прогрессиста доктора Благове о прогрессе, о великом будущем. И тут же следуют его реплики, исполненные глубочайшего презрения к народу, полного безразличия к его положению, к его нуждам. «Не о них нам надо думать, — говорит Благово, — ведь они все равно помрут и сгниют, как ни спасайте их от рабства, — надо думать о том великом иксе, который ожидает все человечество в отдаленном будущем».

Говорил Благово и о том, что все проблемы, которые волнуют Мисаила, уладятся как-нибудь сами собой, постепенно. В ответ на эту излюбленную формулу буржуазного либерализма Мисаил и заявляет, что постепенность — это палка о двух концах. «Крепостного права нет, — говорит он, — зато растет капитализм. И в самый разгар освободительных идей, так же, как и во времена Батыя, большинство кормит, одевает и защищает меньшинство, оставаясь само голодным, раздетым и беззащитным».

В повести это не отвлеченные рассуждения. Потрясающая ее сила в том и состоит, что Чехов дает нам возможность самим во всем убедиться, самим вместе с Мисаилом прийти к выводам и заключениям, вместе с ним выстрадать их.

Картина получалась убийственная, и была бы она еще и безысходной, если бы все сводилось к жизни дельцов и аристократии, чиновников и мещан. Но герою повести довелось жить и среди мужиков, среди рабочих. Его недолговременную подругу Машу Должикову мужики только раздражали, и чем дальше, тем больше, а вот Мисаил, хорошо видя их большие и малые грехи, думал, однако, «что жизнь мужицкая, в общем, держится на каком-то крепком, здоровом стержне», что есть в мужике что-то важное и нужное, чего нет ни в Маше, пи в докторе, «а именно, он верит, что главное на земле—правда... и потому больше всего на свете он любит справедливость». Но тем же отличается и рабочая артель маляров, с которыми работает Мисаил, и их глава Редька с его излюбленной поговоркой: «Тля ест траву, ржа — железо, а лжа — душу!»

Так глубоко вникает теперь Чехов в социальную действительность, чтобы иметь право сказать о ней справедливое слово. И чем шире распахивается перед памп окно в повседневную жизнь, тем очевиднее становится, что речь идет не о тех или иных отдельных случаях поругания справедливости, но о целой системе, системе удивительно изощренного, воинствующего ее попрания, о безоглядности тех бед, которые ложатся на плечи народа. Вместе с том писатель все убежденнее говорит о здоровом стержне народной жизни.

Иго это свидетельствует, что Чехов выступал как полноправный наследник и продолжатель традиций демократической русской литературы. Однако он многое и пересматривал в этом наследии. Прежде всего он перестал отождествлять парод и крестьянство, как это было принято в дочеховской литературе. Свое понимание народа Чехов сформулировал так: «Все мы народ, и все лучшее, что мы делаем, есть дело народное». В соответствии с этим и его суждения о настоящем и будущем вырастали из наблюдений за жизнью практически всех классов и сословий России, исключая, пожалуй, лишь ев высшие круги и сферы.

Конечно, безмерна обездоленность мужиков. Чехов рассказал об этом вновь и повестях «Мужики», «В овраге». Не лучше жизнь мастеровых, приказчиков, учителей, рабочих. Об этом повествуется в «Скрипке Ротшильда», в рассказах «По делам службы», «На подводе», в повести «Три года» и многих других произведениях.

Однако главной темой Чехова все же остается проблема общего строя жизни и судьбы человека в этих условиях. Такой взгляд на жизнь и дает возможность писателю показать противоестественность господствующих отношений не только в случаях очевидного насилия, грабежа и иных форм беззакония. Как выясняется, пагубная власть господствующих буржуазных нравов настигает человека и в условиях безмятежного процветания, после благополучного завершения вожделенных планов. Так происходит с Никитиным («Учитель словесности»), который однажды вдруг понял, что его такал, казалось бы, счастливая женитьба, его домашний уют, все достигнутое им мещанское благополучие завтра сведет его с ума и что, пока не поздно, оп должен бежать от этого «счастья», которым вчера еще так гордился.

А в повести «Три года» речь идет о потомственном купеческом роде. Но какое счастье принесли наследственные миллионы герою повести Лаптопу? Торговое дело и миллионы обезличили его, сделали рабом этого ненавистного ему дола.

Примерно та же картина в «Бабьем царстве». Только тут мы знакомимся не с потомственной купчихой. Анна Акимовна еще помнит время, когда она — дочь простого рабочего — жила, как все рабочие фабрики. Потом свалилось на нее дядино наследство и она стала фабрикантшей. И те-перь тоскует но своей прошлой жизни, мечтает по-человечески устроить свое бабье счастье. Однако все это для владелицы миллионного дела оказывается несбыточной мечтой.

Драма иного масштаба в «Крыжовнике». Это история утраты человеческого облика чиновником, который подчинил всю свою жизнь заветной цели — приобрести дачу и вырастить там свой крыжовник. А вот перед нами проходит жизнь врача Старцсва, превратившегося в Ионыча — заскорузлого, обрюзгшего стяжателя («Ионыч»). И так далее, и тому подобное.

Чехов не оставляет тему естественно-человеческого счастья. Напротив, чем сложнее и головоломнее противоречия жизни воспроизводит он в своих произведениях, тем более верной лакмусовой бумажкой служит ему постановка тут же вопроса о праве человека на счастье, например, о праве любить и быть любимым. Именно эта лакмусовая бумажка и дает возможность Чехову делать подчас самые широкие и убийственные выводы о современной действительности.

В рассказе «На подводе» речь идет о том, как в провинции гибнут два одиноких человека — сельская учительница от непомерного труда и лишений и молодой помещик, спивающийся от безделья. И вот размышления в связи с этим. «Жизнь устроена так, — пишет Чехов, — что вот он живет у себя в большой усадьбе один, она живет в глухой деревне одна, но почему-то даже мысль о том, что оп и она могли бы быть близки п равны, кажется невозможной, нелепой. В сущности, вся жизнь устроена и человеческие отношения осложнились до такой степени, что непонятно, что, как подумаешь, делается жутко и замирает сердце».

В «Даме с собачкой» герой, впервые по-настоящему упавший чувство любви, вдруг С ужасом осознает, что в жизни, которой живет он и все окружающие ого люди, самые лучшие спои чувства и стремления следует таить и прятать, явной же может быть лишь жизнь пустая и бессмысленная, заполненная обжорством, пьянством, карточной игрой, официальными визитами, ложью и опять ложью, ложью от начала до конца.

Девятнадцатый век, особенно его вторая половина, был эпохой великой переоценки ценностей. Критика уродств буржуазно-дворянского общества пала в те десятилетия одной из важнейших тем русской и мировой литературы. Однако никому до Чехова не удавалось показать это уродство с такой потрясающей силой и глубиной, никто не смог с такой неопровержимой убедительностью обнажить антигуманную сущность всех устоев господствующего строя.

И все же, как бы ни было велико всемирно-историческое значение развенчания Чеховым жизненных принципов старого мира, этим далеко не исчерпывается вклад писателя в мировую литературу.

Назад || Далее