Творческое наследие часть 3. (Чехов А. П.)

В чем неувядающая прелесть этого произведения? Прежде всего в несравненной живописности. Лиловая степная даль, ветряная мельница-колдун, блуждающая на горизонте, кумачовая рубашка Егорушки, одинокий красавец тополь, удивительное по свежести описание грозы и многое другое, ставшее давно хрестоматийным, не теряет своей чарующей выразительности, сколько бы мы ни перечитывали эту «степную энциклопедию».

Столь же совершенна и портретная живопись. Лишь на мгновение мелькнет перед нами увиденный Егорушкой в церкви местный аристократ с его тянущимся вверх подбородком или внезапно появившийся мальчик Тит — и вот они уже с нами на всю жизнь, будто знаем мы о них все и видели уже много-много раз. Что уж говорить про возчиков, про Дымова, изнывающего от тоски, не знающего, куда деть свои силы, про размахивающего руками безголосого певчего Емельяна... Каждый из них — это и неповторимая индивидуальность, и сгусток какой-то жизненной драмы.

И все же главный секрет обаяния повести в особой симфонической многоплановости повествования. Чехов то внешне бесстрастно извещает нас о тех или иных вехах путешествия Егорушки, то начинает смотреть па мир его глазами, то предстает перед нами как всеведущий человек, который знает не только его настоящее, но и будущее. А вот рассказчик, воспользовавшись тем, что его герой уснул, задумывается, начинает вспоминать свое прошлое, мечтать, размышлять, философствовать. Так возникают в повести неповторимые лирические отступления.

«Едешь час-другой... Попадается на пути молчаливый старик курган Или каменная баба, поставленная бог ведает кем и когда, бесшумно пролетит над землею ночная птица, и мало-помалу на память приходят степные легенды, рассказы встречных, сказки няньки-степнячки и все то, что сам сумел увидеть и постичь душою. И тогда в трескотне насекомых, в подозрительных фигурах и курганах, в голубом небе, в лунном свете, в полете ночной птицы, во всем, что видишь и слышишь, начинают чудиться торжество красоты, молодость, расцвет сил и страстная жажда жизни: душа дает отклик прекрасной, суровой родине, и хочется лететь над степью вместе с ночной птицей. И в торжестве красоты, в излишке счастья чувствуешь напряжение и тоску, как будто степь сознает, что она одинока, что богатство ее п вдохновение гибнут даром для мира, никем не воспетые и никому по нужные, н сквозь радостный гул слышишь ее тоскливый безнадежный призыв: певца! певца!»

Многоплановость повествования неразрывно связана с принципом олицетворения. Олицетворение степного пейзажа помогает нам не только глубже попять и ощутить степные просторы, но и слиться с душевным миром Егорушки, с его непосредственной детской образностью («вся степь пряталась во мгле, как дети Мойсея Моисеича под одеялом», дождь и «рогожа как будто поняли друг друга, заговорили о чем-то быстро, весело и препротивно, как две сороки»). К олицетворению прибегает Чехов и тогда, когда наступает черед высокой поэзии философских раздумий и обобщений.

Так вырисовываются два плана — реально-бытовой план путешествия и план поэтический. В этом обобщенно-поэтическом плане степь, сливающаяся с образом родины, живет своей, исполненной глубокого драматизма жизнью. Она прекрасна, полна неисчислимых сил и богатств, но все это гибнет, никому не нужное и никем не воспетое. Порой степь пытается сбросить гнет поработивших ее сил. «Еще бы, кажется, небольшое усилие, одна потуга, и степь взяла бы верх, По невидимая гнетущая сила мало-помалу сковала ветер и воздух, уложила пыль, и опять, как будто ничего не было, наступила тишина».

Драматична и судьба людей, которых рисует Чехов. Труд возчиков тяжел и однообразен, и, наблюдая за ними, Егорушка в конечном счете подумает однажды: «Как скучно и неудобно быть мужиком!» И в личном плане все эти люди — обездоленные, неудовлетворенные, тоскующие. Когда во время привала на их ночной костер набрел ошалевший от счастья человек, это стало совсем очевидно. «При виде счастливого человека, — пишет Чехов, — всем стало скучно и захотелось тоже счастья».

А меж тем широкая степная дорога наводит на мысль о сказочных богатырях, которые были бы так к лицу и бескрайной стопи, и дороге. Если бы они — эти богатыри — существовали, Но в действительности по степи катит жалкая бричка Ивана Ивановича Кузьмичова, у которого с лица не сходит выражение деловой сухости, тащатся обозы с шерстью, стоят у огромных отар купца Варлаамова ветхозаветные фигуры чабанов, а сам купец, как коршун, бесконечно кружит по степи. А когда путники встретились наконец с этим купцом — полновластным хозяином здесь, в степи, — перед ними оказался невзрачный человек, лицо которого, как и у Кузьмичова, также было заклеймено печатью деловой сухости.

Глубокий философский смысл повести не был понят критикой. Слишком неожиданна и непривычна была созданная Чеховым поэтическая структура. По должное его мастерству, его пейзажной живописи прежде всего, было отдано. А скоро пришло и официальное признание. В IS88 году ему присуждается Пушкинская премия Академии наук. Казалось, писатель может теперь плодотворно трудиться в своей новой, новаторской манере, которая, как показала «Степь», открывала перед ним неограниченные творческие возможности. Но именно тут-то и начинаются особенно напряженные искания Чехова, напряженные поиски художественных средств нового подхода к исследованию социальной действительности.

Казалось бы, Чехов говорил в своих произведениях о самом главном — О судьбах родины, о человеческом счастье, о пробуждении человеческого самосознания. Все так. Но вопросы эти ставились лишь в очень общей форме. Между тем современная общественная мысль билась над конкретными проблемами социального и политического развития России, над определением смысла и цели личного и общественного бытия человека, диктуемого современной действительностью. Находиться в стороне от таких вопросов — это было но в духе большой русской литературы. Все более властно увлекали они и Чехова.

Опять начинается учеба. Привыкнув писать главным образом рассказы-сценки, где роль авторского повествования сводилась к минимуму, Чехов испытывает теперь серьезные затруднения и признается, что учится писать «рассуждения». Однако поиски новых композиционных принципов и средств художественной выразительности оказались куда менее сложными, чем поиски своих ответов на те вопросы, которые привлекли его внимание.

Пусть вопросы эти не должны решаться в художественных произведениях. Чехов настойчиво подчеркивает эту мысль, утверждая, что главная задача художника — правильная постановка вопроса. Однако он быстро убеждается, что это также очень непростая задача. Что и. для правильной постановки вопроса нужна идейная зрелость. Ее-то, по мнению Чехова, ему и не хватало.

Поиски цельного и ясного мировоззрения, которое явилось бы ключом к ответу на назревшие философские и социальные проблемы, становятся главным в творческой деятельности Чехова конца 80-х годов. Его письма тех лет свидетельствуют об этом со всей очевидностью.

Работа идет с переменным успехом. Очень много сил ушло на все новую и новую доработку «Иванова» — первой большой пьесы Чехова, увидевшей свет рампы в Москве и Петербурге. Но и в окончательном варианте писатель не вполне доволен тем, как сложились у него образы Иванова и Jlьвова, которые, при всем стремлении Чехова к глубокому художественному обобщению, к типизации, были в то же время живым откликом на со-временные общественно-политические и философские дискуссии.

Повесть «Огни», написанная вслед за «Степью», трактовала вопросы пессимизма — острейшие в общественной жизни России, переживавшей тяжелую эпоху реакции 80-х годов. Повесть не удалась, и Чехов больше ни-когда к ней не возвращался. Но рассказ «Припадок», где речь шла о сходных проблемах, явился большим творческим успехом. Чехову удалось создать прекрасный, обобщенный образ человека гаршинского склада. Рассказ писался для сборника памяти В. М. Гаршина, незадолго до этого покончившего жизнь самоубийством. В том же рассказе была дана, пожалуй, самая глубокая и впечатляющая картина проституции как общественного явления. Столь правдиво, глубоко и впечатляюще эта древнейшая тема мировой литературы не освещалась ни до, ни после Чехова.

Итогом творческих исканий в новом жанре можно считать повесть 1889 года «Скучная история». Писатель обращался здесь к хорошо известному ему материалу. Были блестяще использованы впечатления и наблюдения студенческих лет, прекрасное знание студенческой среды и профессуры Московского университета. Однако вылилось все это в размышление о коренных вопросах современного общественного бытия. Решительная переоценка ценностей, которую переживает профессор, сознание им своего бессилии ответить па вопрос Кати — как же ей жить? — перерастают в трагедию безыдейного существования русской интеллигенции в обстановке безвременья 80 - х годов. И все же повесть отразила не только драму бездорожья хмурого десятилетия, но и зреющее самосознание мыслящих людей, острое Чувство неудовлетворенности идейным достоянием своего поколения, кото-рос и было первым и самым верным признаком близящегося конца эпохи реакции. Убеждение, «что осмысленная жизнь без определенного мировоззрения — не жизнь, а тягота, ужас», с потрясающей силой раскрытое в повести, определило ее непреходящее значение.

Была, однако, в личной драме Николая Степановича одна черта, кото-рал отражала острый разлад и во взглядах Антона Павловича. Профессора страшат новые критические мысли, которые его осаждают. Он всю жизнь думал, что главное в отношении между людьми — снисходительность и мир. И теперь с ужасом думает, что он не прозревает, как уверяет его Катя, а просто становится злобным брюзгой.

Душевные муки Николая Степановича не были чужды Чехову. В эти годы он все сильней вовлекался в орбиту толстовского влияния. Религиозно-философское учение Л. Н. Толстого, его учение о непротивлении злу насилием было глубоко чуждо Чехову. Но вот рассуждения о всеобщей любви и братстве людей завораживали писателя своей кажущейся стройностью, логичностью, всеобщностью. Надо, чтобы люди не лгали, не искажали свое человеческое естество, и тогда все будет хорошо. Мысль эта, которую Чехов положил в основу большого рассказа «Именины», позволила ему создать Чрезвычайно сильное произведение, направленное против лжи и фальши в человеческих отношениях. Однако не все было в этом рассказе ладно. Кое-что Вызвало недоумение людей, мнением которых Чехов дорожил. Так, следуя своей основной философской посылке, писатель отодвинул вопрос о политических взглядах своих героев — откровенных ретроградов и людей, мыслящих либерально, — на второй план, считая, что в данном случае эти их взгляды несущественны. В результате консерватизм и либерализм оказались уравнены и он вынужден был в письмах объяснять, почему так получилось. Позже Чехов снимет в повести все те места, которые приводили к такому выводу. Но пока подобная логика продолжала действовать.

Два горя сталкиваются в рассказе «Враги» — горе до времени состарившегося доктора Кирилова, только что потерявшего своего единственного и последнего сына, и горе сытого барина Абогина, от которого, как выясняется в конце концов, сбежала жена. Трудно не видеть, что Чехов-художник целиком на стороне Кирилова в его столкновении с сытым бездельником и его семейными дрязгами. Но в финале, после того как Кирилов в гневе высказал Абогину, что он о нем думает, Чехов мягко, но решительно осуждает его, считая, что и гнев доктора, и осуждение им Абогина, как и других людей его круга, несправедливы и недостойны человеческого сердца.

Два принципа живут в рассказе, по сути дела взаимоисключая друг друга, — правда человеческих отношений, порожденная социальным неравенством и социальной несправедливостью, и принцип декларируемых человеческих отношений на основе добра и любви, за которым и остается пока что последнее слово.

Аналогичная ситуация в рассказе «Княгиня». Высказав княгине в лицо все, что он думает о чудовищных порядках в ее имении, о ее бесчеловечности, о беззастенчивом грабеже крестьян и тому подобном, доктор Михаил Иванович вдруг решает, что он поддался злому, мстительному чувству, а ото нехорошо. И просит прощения у княгини. Так и тут остаются два подхода — правдивого освещения повседневного попрания справедливости, достоинства и прав людей княгиней и ее клевретами и вот это убеждение доктора, что он не должен обижать княгиню, не должен поддаваться «злым» чувствам. И вновь последнее слово остается за этим убеждением.

Два этих подхода к жизни не могли быть совмещены. И Чехов, видимо, чувствовал это. И сделал выбор — написал свою новую большую пьесу «Леший», положив в ее основу мысль, что мир погибает не от воров, не от разбойников, а от вражды между хорошими людьми. Нетрудно было, однако, заметить, что идея эта стала прокрустовым ложем для жизненного материала пьесы, обедняла характеры и конфликты, оборачивалась плоской назидательностью. Судя по всему Чехов почувствовал это. Во всяком случае, он отказался публиковать пьесу, и она появилась в свет лишь в 90-е годы, радикально переработанная и под новым названием — «Дядя Ваня».

Период напряженных исканий и острого душевного разлада, борьбы правды реальной жизни и философии всеобщей любви закончился принятием решения, совершенно неожиданного для всех близких Чехову, — решения ехать на остров Сахалин. Тогда это было место царской каторги и ссылки, место, как писал Чехов, «невыносимых страданий, на какие только бывает способен человек вольный и подневольный», где «люди решали страшные, ответственные задачи и теперь решают». Последнее, видимо, и было для писателя самым важным. Он ехал учиться, ехал для того, чтобы найти жизненную основу для решения осаждавших его противоречивых проблем, чтобы выбраться наконец из плена сомнений и противоречивых суждений.

Это была чрезвычайно важная для писателя поездка. Однако с врачебной точки зрения она может быть оценена лишь как полное безрассудство. Многие сотни верст па лошадях по бездорожью, распутице. Разливы рек, пронизывающие ветры, наконец напряженная работа на самом острове, долгий путь морем обратно по тропической жаре — все это не могло пройти Чехову даром. Состояние его здоровья после поездки стало заметно ухудшаться — из месяца в месяц и из года в год. Сам Антон Павлович вначале по привычке лишь пошучивал на этот счет. Но вскоре вынужден был принять какие-то меры. По совету врачей он покупает в долг имение под Москвой, куда в марте 1892 года и переселяется на постоянное жительство.

Да и тосковал Чехов в Москве после возвращения из своего странствия. Тосковал по живой общественной деятельности, тянулся к народу. В Мелихове он получил все это сполна. Тут он лечит мужиков, работает как сани-тарный врач, строит школы. Все это дает ему бесценный материал для творчества.

Мелиховский период продлился до 1898 года, когда резкое обострение туберкулезного процесса вынуждает Чехова переехать на жительство в Ялту. Там он и проведет последние годы своей жизни, теперь уже тоскуя по Москве, где у него в то время определятся общие интересы с новорожденным Московским Художественным театром, который даст сценическую жизнь его пьесам. Там познакомится он с Ольгой Леонардовной Книппер, которая в 1901 году станет его женой. Но и с ней он вынужден будет жить в разлуке, досадуя, нервничая и томясь в Ялте, изредка наезжая в Москву.

Поездка на остров Сахалин, роковая для здоровья писателя, была исключительно плодотворной в творческом отношении. Она не только дала ему материал для книги «Остров Сахалин», не только подсказала ряд сюжетов для повестей и рассказов. Она оправдала главные его надежды, — имела для пего, пользуясь выражением Антона Павловича, направляющее значение.

То, что Чехов увидел на каторжном острове, внесло существенные уточнения в его представления и взгляды. После возвращения в Москву, дивясь тому, что с ним происходит, он пишет в декабре 1890 года, что «Крейцерова соната» Л. Н. Толстого, которая до поездки была для него событием, теперь ему «смешна и кажется бестолковой». А вот суждение той же поры на тему о всеобщей любви, которая до поездки буквально загипнотизировала Чехова: «Пьяный, истасканный забулдыга муж любит свою жену и детей, но что толку от этой любви? Мы, говорят в газетах, любим свою великую родину, но в чем выражается эта любовь? Вместо знаний — нахальство и самомнение паче меры, вместо труда — лень и свинство, справедливости пет, понятие о чести не идет дальше «чести мундира», мундира, который служит обыденным украшением наших скамей для подсудимых. Работать надо, а все остальное к черту. Главное — надо быть справедливым, а остальное все приложится».

Итак, вновь идея справедливости. Но только, как видим, на существенно новых — по сравнению с концом 80-х годов — основах. Как в витке спирали, это было возвращением к самому себе, своему исконному отношению к действительности, но только на новом более высоком уровне, определенном трудными раздумьями, новым опытом, более глубоким знанием жизни. Проблема справедливости, оставаясь, как и прежде, главной в его творчестве, начнет постепенно наполняться все более глубоким общественно-историческим содержанием.

В 90-е годы переломов в творчестве Чехова не было. Найденная им в конце 80-х годов структура емкого, предельно экономного прозаического жанра оказалась настолько гибкой и универсальной, что открывала перед писателем практически безграничные возможности. Каждый раз при обращении к новой теме поэтика чеховского рассказа, оставаясь в своих самых общих чертах неизменной, как бы рождалась сызнова, создавая впечатление, что она создана именно для данного произведения. В какой-то мере так оно и было. Каждый очередной рассказ приводил к открытию ее новых возможностей и, следовательно, к ее обогащению.

Назад || Далее