Творческое наследие часть 2. (Чехов А. П.)

Внешне подчиняясь нравам и обычаям, жанровым и иным требованиям юмористической журналистики, «рукопожимая» с газетчиками, Чехов жил и творил в совершенно иных измерениях. Его наставниками были не редакторы юмористических журналов. Это были работодатели. Наставником же его была великая русская литература, и по-настоящему волновали его не те проблемы, которые приходилось поневоле обсуждать с издателем журнала «Осколки» Лейкиным или еще с кем-нибудь из числа «газетчиков», например, с некоронованным королем московских репортеров Гиляровским, и те, что волновали Пушкина и Гоголя, Тургенева, и Щедрина, Достоевского и Толстого, как и других его великих предшественников и современников.

Сборник 1886 года «Пестрые рассказы» — сборник действительно еще весьма пестрый — все же убедительно показал, что Чехов входил в русскую литературу как полноправный наследник и продолжатель ее великих традиций.

Это был не стихийный результат безотчетной деятельности. Нет, это следствие осознанной позиции, о которой он как-то невзначай обмолвился, критикуя и наставляя "своего брата Александра. «Подчеркни ты, —писал Антон Павлович, — сильный, образованный, развитой, то, что жизненно, что вечно, что действует не на мелкое чувство, а на истинно человеческое чувство».

Подчеркивать то, что жизненно, что вечно, что действует не на мелкое, а па истинно человеческое чувство, — ото и был, конечно, главный, наиболее общий завет великой русской литературы, который был принят Чеховым как основа основ творческой деятельности.

Как следовал ему писатель? В 1886 году Чехов пишет брату Александру: «По ради аллаха! Брось ты, сделай милость, своих угнетенных коллежских регистраторов! Неужели ты нюхом не чуешь, что эта тема уже отжила и нагоняет зевоту?.. Нет, Саша, с угнетенными чиношами пора сдать в архив и гонимых корреспондентов... Реальнее теперь изображать коллежских регистраторов, не дающих жить их превосходительствам, и корреспондентов, отравляющих чужие существования...»

Сущность этого замечания весьма серьезна. Оно может быть воспринято как открытое выступление против одной из важнейших тем русской литературы — темы так называемого «маленького человека», восходящей к Пушкину и Гоголю, получившей позже могучее развитие в русской литературе, в том числе в творчестве старшего современника Чехова — Ф. М. Достоевского. И вот эта тема, направленная па защиту человеческих нрав и достоинства обездоленных, униженных людей, безапелляционно объявляется безнадежно устаревшей. И это не только декларация. Многие десятки ранних произведений Чехова подтверждают это со всей очевидностью. Кто он — угнетенный маленький человек в рассказе «Торжество победителя», заслуживающий нашего сочувствия? Вчера таким вроде бы был Козулин— этакий новоявленный Акакий Акакиевич Башмачкнн. А сегодня он сам упивается возможностью торжествовать и глумиться над людьми. Сегодня унижен некий пожилой чиновник Курицын, хорошо известный, однако, Козулину п другим как злейший тиран и мучитель. Может быть, это тот молодой человек, который вынужден бегать вокруг своего стола с папашей и кричать петухом? Но ведь он нисколько не огорчен своим унижением, напротив, рад, так как думает, что теперь-то он продвинется по службе.

Или рассказ «На гвозде». Начало пирушки, на которую чиновник пригласил своих приятелей, все откладывается, так как у его хорошенькой жены то один, то другой визитер — его высокие начальники. Но если чиновник и его гости чем-то и огорчены, так это тем, что начало трапезы все откладывается. В остальном ему даже завидуют.

И таких рассказов десятки. Как же было не заподозрить Чехова в отходе от демократических традиций русской литературы, от «заветов отцов», как тогда принято было писать в либеральной прессе? Так и стала складываться в 80-е годы критическая версия, согласно которой Чехов трактовался как отступник от демократических традиций русской литературы или, в лучшем случае, как человек идейно бескрылый и беспечный, как литератор, который обо всем — о добре и зле — пишет одинаково безучастно и бесстрастно.

Время показало, как горько ошибались эти критики. Со временем стало ясно: то, в чем видели слабость молодого писателя, было его силой. Он не отступал от гуманистических традиций, а продолжал и развивал их. В этом и состоял секрет его творческих успехов, могучего и быстрого расцвета его таланта.

Чехов ещё вернется позже к теме эксплуатации и угнетения человеческой личности. Да и в ранних рассказах он создал много образов помещиков и помещиц — тиранов и самодуров, преуспевающих в своей хищнической деятельности кулаков, лавочников и кабатчиков, достаточно ясно показал всевластие полицейского и чиновничьего произвола. Тут он непосредственно продолжал традиции демократической русской литературы. И все же главное, что ого волновало, — это вопрос об общих порядках, об общем строе господствующих отношений между людьми.

Конечно, издевательство власть имущего над подчиненным, унижение его человеческого достоинства — ужасно. Поэтому и живет все то, что написано на эту тему в русской и в мировой литературе. Ну а если человек сам, без всякого, казалось бы, понуждения унижает свое достоинство? Если то самое сознание «своего ничтожества», против которого Чехов как-то еще в Таганроге предостерегал младшего брата, так глубоко входит в плоть и кровь человека, что заглушает все человеческие чувства? Вот об этом н рассказывает Чехов. Так и возникали такие его шедевры, как «Толстый п тонкий». Сценка В последнем варианте как раз на том и строится, что одно упоминание о высоком чине толстого повергает тонкого п все его семейство в своеобразный транс — этакое сладостное самоуничижение, горячее стремление все сделать, чтобы лишить себя всякого человеческого подобия:

«Тонкий вдруг побледнел, окаменел, но скоро лицо его искривилось во все стороны широчайшей улыбкой; казалось, что от лица и глаз его посыпал ось искры. Сам он съежился, сгорбился, сузился... Его чемоданы, узлы и картонки съежились, поморщились... Длинный подбородок жены стал еще длиннее; Пафанаил вытянулся во фрунт и застегнул все пуговки своего мундира...

— Я, ваше превосходительство... Очень приятно-с! Друг, можно сказать, детства и вдруг вышли в такие вельможи-с! Хи-хи-с».

Толстого от этой сцены стало тошнить, что же касается тонкого, его сына а жены, то все они «были приятно ошеломлены». Этими словами и кончается рассказ.

Чехов беспощадно бичует самые различные проявления холопства. И не только потому, что рабья психология сама по себе является вопиющим искажением человеческой личности. Чехов улавливает кровную связь холопства и деспотизма. Жизнь подсказывала ему, что одно порождает, поддерживает и питает другое. В этом и состоит глубинный смысл таких рассказов, как «Торжество победителя», «Хамелеон» и многих других.

Нет, Чехов не отступал от гуманистической темы «маленького человека». Он продолжает беспощадную борьбу против подавления и искажения человеческой личности. Но делает это по-своему, показывая, какие изощренные формы принимает это явление в современных ему условиях.

Писатель ополчается не против отдельных актов произвола и насилия, как бы ни были они ужасны. Он обличает общий строй жизни, построенный На рабском принципе тирании и холопства. Об этом и написано подавляющее большинство его лучших ранних рассказов. Он показывает, что господствующие нравы определяют отношения людей не только в сфере служебной, официальной, но и в домашней, интимной. И там и тут действительно нет возможности провести грань между рабством и деспотизмом. И там и тут вырастает на этой почве удивительная картина человеческого бытия, где нет ни дружеских, ни семейных, ни любовных уз, а есть лишь отношении, чувства и эмоции, обусловленные социальной иерархией. Всюду властвуют здесь созданные людьми фетиши, затмевая, обесценивая, делая смешными и эфемерными подлинно человеческие ценности.

Однако комический герой Чехова, как правило, лишен внутреннего единства. Будучи человеком, он не может полностью отрешиться от человеческих чувств. Вместе с тем вынужден подчиняться господствующим нравам. Отсюда то раздвоение чеховских героев, которое является одним из неиссякаемых источников комического в его рассказах. На этом построен комический сюжет и в рассказе «Толстый и топкий» — как дружеская встреча оборачивается встречей двух неравных чинов.

Фантазия Чехова неистощима. Он создает бесчисленное количество типов и комических ситуаций, рисующих этот странный мир. Тут есть даже протестанты, своеобразные ревнители человеческого достоинства. В обнажении эфемерности этих «протестов» и разглагольствований о достоинстве и состоит комический эффект таких рассказов. «Скотина я, скотина! — ворчит Герой рассказа «Либерал». — Протестуй ты, осел, ежели хочешь, но не смей не уважать старших!»

Критиков, которые говорили об отсутствии у Чехова идеалов, сбивала С толку и тональность чеховских рассказов. Не было тут ни горькой иронии Гоголя, ни испепеляющего сарказма Щедрина. Чехов говорил в своих рас-Сказах о явлениях ужасных, но говорил неизменно сдержанно, ничем не выдавая своего негодования. Как объяснить эту видимую его бесстрастность?

Решающей, видимо, была спокойная уверенность молодого писателя в незыблемости подлинных человеческих ценностей. В этом ведь и состоит сущность всех юмористических и сатирических произведений писателя — всех вместе и каждого в отдельности. Во всех случаях деспотизм, холопство, поклонение чину или капиталу и все произрастающее на этой почве подается как уродливое, противоестественное отклонение от нормальных нравственных ценностей. Потому-то оно и воспринимается как нелепое и смешное. При этом Чехов нисколько не сомневается, что очередной рассказ его так и будет прочтен — как рассказ смешной. Но ведь это возможно лишь в том случае, если читатель в главном солидарен с автором. Иначе подобное произведение должно было бы вызвать у него не смех, а негодование.

На этой мировоззренческой основе определилась характерная особенность поэтики Чехова — нарочитая сдержанность выражения авторских чувств и эмоций. Позже, в период работы над повестью «Палата № 6», эта установка будет определена писателем как лучшее средство достижения эмоциональной выразительности, экспрессивности художественного текста. Он напишет в 1892 году Авиловой: «...когда... хотите разжалобить читателя, то старайтесь быть холоднее — это дает чужому горю как бы фон, на котором оно вырисуется рельефнее». И несколько позже ей же: «Чем объективнее, том сильнее выходит впечатление».

Как видим, в своем творчестве Чехов и по отношению ко всей современной ему действительности также был трезв и справедлив. Он не закрывал глаза на господствующие общественные нравы, более того— старался возможно глубже проникнуть в их противоречивую сущность, пополнить имеющиеся на сей счет суждения своими личными наблюдениями и выводами.

В результате ему удалось создать беспрецедентную в русской и мировой литературе картину трагикомедии человеческого бытия в мире призрачных ценностей, забот и треволнений. Но эти же рассказы подтверждали незыблемость подлинных нравственных ценностей, настоящих человеческих чувств, ту несомненную для Чехова истину, что как бы ни были эти ценности затенены или искажены, они — и только они — составляют основу человеческой личности, делают человека человеком.

Избранный Чеховым угол зрения на действительность: умение увидеть и сопоставить явления полярные — истинные и мнимые духовные ценности, умение показать, как глубоко проникли в быт и как уродуют чело-вена господствующие отношения, — позволил ему создать произведения непреходящей художественной ценности. Однако для того, чтобы выполнить эту задачу, он вынужден был сознательно отвлекаться от существенных оттенков и полутонов — от реальной сложности характеров н противоречивости человеческих чувств. Соблюдая бытовую достоверность всех своих персонажей, он всегда, однако, отбирал в их физическом и духовном облике лишь то очень немногое, что отвечало задаче данного рассказа. Яркая художественная выразительность его зарисовок в какой-то мере похожа на броскую экспрессивность шаржа или карикатуры, где нарочито подчеркнуты и заострены лишь те немногие черты, которые признаны художником определяющими. Так и появлялись такие персонажи, как тонкий и толстый или другие — аналогичные, которые так и именуются по какой-то одной черте их характера или внешности. Так, например, у героя рассказа «Смерть чиновника» фамилия — Червяков.

Работая в основном в рамках этой особой, избранной им художественной условности, подразумевающей сведение человеческой психики к немногим исследуемым писателем чертам, Чехов не забывал, однако, о реальной сложности человека. Уже с первых лет своей творческой деятельности он пытается писать и в ином ключе — создавать лирические рассказы, даже повести, обращаться в них к сложным и противоречивым характерам. Однако оригинальный подход к этой теме он начинает вырабатывать лишь в середине 80-х годов. В это время появляются такие его рассказы, как «Егерь», «Горе», «Тоска», «Панихида», «Анюта» и др., которые по-чеховски своеобразно рисуют действительно сложные, драматические коллизии.

Чехов и теперь не изменяет ни своим героям, ни своей манере. Как и раньше, он рисует простых, внешне ничем не примечательных людей. Как прежде, он и пишет короткие рассказы. Как правило, это тоже сценки. Вполне попятно, что и туг он лишен возможности дать детальный анализ или хотя бы детальный психологический портрет своих героев. Тут тоже все построено на строгом и весьма целеустремленном отборе черт характера и деталей обстановки. Только отбор ведется теперь во имя совсем другой цели. Если раньше Чехов показывал трагикомическое превращение человека в некий бездуховный организм, то теперь, напротив, он стремится даже в самом темним, невзрачном существе увидеть признаки сложной духовной жизни. Показать эту сложность средствами предельно простыми, такими же простыми и безыскусными, как сами герои. Вот извозчик Иона, преодолевая застенчивость, пытается рассказать седокам о своем горе — смерти сына. А когда это ему не удается, внезапно для себя самого изливает свое горе лошади. Как видим, и концовка традиционная. Как и в юмористических миниатюрах, неожиданная. В ней тоже квинтэссенция всего рассказа. Но она уже не смешна и не однозначна. Она лирична и раздумчива. О чем эти думы? О горе одинокого, оторванного от родных мест Ионы? О человеческой черствости? Вообще о том, как горько одиночество? Особенно одиночество среди людей? Может быть, и так, хотя Иона очень добродушно воспринимает окружающий его мир, в том числе и своих седоков, хоть им и нет дела до его горя.

В рассказе нет определенного ответа на эти вопросы. Как и в своих юмористических произведениях, Чехов не докучает нам поучающими и разъясняющими авторскими сентенциями. Он занят другим. Стремится духовно породнить нас со своим героем, помочь нам не только понять, но и прочувствовать его душевное состояние, проникнуться им. Задуматься.

Еще более сложную коллизию рисует Чехов в рассказе «Егерь» — сценке случайной встречи чурающегося мужицкой жизни Егора Власыча, балованного лошадника и охотника, и его жены Пелагеи, простои деревенской бабы. Двенадцать лет назад из озорства местный помещик граф Сергей Павлович женил на ней Егора, напоив его до бесчувствия. И вновь драма эта раскрывается удивительно скупыми средствами.

И в каждом из рассказов этого цикла совершается то же чудо. В самых обыденных обстоятельствах, при очень беглом знакомстве с такими вроде бы неказистыми, неинтересными людьми — молодой содержанкой, ютящейся в холодной каморке со студентом-медиком («Анюта»), заштатным дьячком И его молодой женой, живущими на отшибе в церковной сторожке («Ведьма»), ленивым молодым мужиком Савкой, отряженным обществом на стариковскую работу — сторожить огороды, и пришедшей к нему на свидание молодой замужней женщиной Агафьей («Агафья»), невзрачной, вульгарной хористкой Пашей, принимающей своего немолодого женатого поклонника («Хористка»), — во всех этих и других мимолетных встречах перед нами внезапно открываются удивительные судьбы, сложнейшие драматические коллизии, глубокий, неповторимый мир человеческих чувств и переживаний.

Чехов пе только знакомит нас со сложным духовным миром своих простых героев — мужиков, мастеровых, извозчиков и др., но и все чаще подмечает в них нечто общее. Это размышления о прожитой жизни и о том, как живут другие люди, это чувство неудовлетворенности собой и привычным жизненным укладом. Так появляются в его рассказах чудаки и отщепенцы, носящие в душе мечту о вольной жизни, любители природы, мечтатели («Егерь», «Художество», «Мечты», «Счастье» и др.).

К началу второй половины 80-х годов положение Чехова в литературном мире существенно меняется. На него обращают внимание писатели и критики. О нем пишут статьи, в которых отдают дань его таланту, ставя его подчас вровень, а то и выше таких уже широко признанных в то время молодых писателей, как Гаршин и Короленко. Его приглашают сотрудничать крупнейшие столичные и московские журналы и газеты. Признание приходит, но жизнь не становится легче. Он по-прежнему очень много работает, по, как и раньше, всегда без денег. А здоровье не становится лучше. Грустная мысль — «ни денег, ни здоровья» — нет-нет да и проскользнет в его письмах.

Но он, как всегда, оживлен, шутлив и неутомим. И несмотря на успех, как всегда, не удовлетворен сделанным. Ухитряется писать много рассказов в старой манере, которые подписывает прежними смешными псевдонимами. Одновременно появляются все новые его лирические рассказы, под которыми он впервые ставит свою настоящую фамилию. И несмотря на все это, убежден, что находится лишь на подступах к тому главному, что призван сделать как писатель. Полагает, что достойно проявит себя в литературе только в том случае, если сумеет написать роман. И работает над ним много и упорно. Оп еще явно не отдает себе отчета, сколь значительно то, что им сделано, явно не понимает, что он уже совершил подлинную революцию в жанре рассказа, безгранично расширив его возможности. Позже Чехов поймет, в чем его призвание, и навсегда оставит мысль о романе. А пока лишь откладывает над ним работу, чтобы написать повесть для толстого литературного журнала.

Поскольку до этого все произведения Чехова печатались в газетах или тонких еженедельниках, это был для него выход в новую сферу — туда, где печатались признанные художники и куда газетчикам, как мы помним, путь был раз и навсегда заказан. И вот предстояло преодолеть этот заветный барьер.

В конце 1887 года Чехов начинает писать повесть «Степь». Работает чрезвычайно напряженно, и в начале февраля повесть уже отослана в «Северный вестник», а в мартовском номере журнала опубликована.

В основу художественной структуры повести легли принципы, сложившиеся в работе над лирическими рассказами середины 80-х годов, только здесь они получили дальнейшее развитие.

Назад || Далее