Ревизор Н. В. Гоголя. Часть 2. (Гоголь Н. В.)

Гоголь, отвечая на упрёки, что в пьесе нет ни одного положительного лица, писал: «Мне жаль, что никто не заметил честного лица, бывшего в моей пьесе... Это честное, благородное лицо был — смех». И далее Гоголь выступает его защитником. «Нет, смех значительней и глубже, чем думают, — утверждает он.— Не тот смех, который порождается временной раздражительностью, жёлчным, болезненным расположением характера; не тот также лёгкий смех, служащий для праздного развлеченья и забавы людей, — но тот смех, который весь излетает из светлой природы человека, излетает из неё потому, что на дне её заключён вечно бьющий родник его, который углубляет предмет, заставляет выступить ярко то, что проскользнуло бы, без проницающей силы которого мелочь и пустота жизни не испугала бы так человека».

Такой смех вызывал Гоголь своим «Ревизором».

До понимания значения смеха, боязнь которого удерживает человека «от того, от чего бы не удержала его никакая сила», Гоголь дошёл не сразу.

Он писал: «Чтобы развлекать себя самого, я придумывал себе всё смешное, что только мог выдумать. Выдумывал целиком смешные лица и характеры, поставлял их мысленно в самые смешные положения, вовсе не заботясь о том, зачем это, для чего и кому от этого выйдет какая польза». Так было в период создания «Вечеров на хуторе близ Диканьки» и «Миргорода». Он действительно умел находить комизм «везде», но, «живя посреди его, — писал он, — мы его не видим». «Если же художник перенесёт его в искусство, на сцену, то мы уже сами над собой будем валяться со смеху и будем дивиться тому, что прежде не замечали его».

В одном из писем к Жуковскому Гоголь признаётся, что его смех «вначале был добродушен». Но, слыша, что «целиком сословия и классы общества» сердятся на него, Гоголь, наконец, задумался: «Если сила смеха так велика, что её боятся, стало быть, её не следует тратить по-пустому».

Тут же Гоголь поясняет «происхождение «Ревизора»: «Я решился собрать всё дурное, какое я только знал, и за одним разом над всем посмеяться».

Но смех Гоголя был своеобразным: он умёл «озирать» жизнь сквозь видимый миру смех и незримые, неведомые ему слёзы.

Известно, что Пушкин, слушая Гоголя, читавшего «Мёртвые души», много и искренне смеялся, но «начал понемногу становиться всё сумрачнее, сумрачнее, а наконец, сделался совершенно мрачен. Когда же чтение кончилось, он произнёс голосом тоски: боже мой, как грустна наша Россия».

Так же воспринимается и «Ревизор». Журнал «Молва», первый откликнувшийся на появление в печати ранней редакции пьесы, понял одну из существенных особенностей «Ревизора» и одну из главных ценностей творчества Гоголя: комедия «смешна снаружи; но внутри это — горе-гореваньице, лыком подпоясано, мочалами испутано». Смеясь над отрицательными явлениями жизни, Гоголь заставляет задуматься над ними, понять всю их зловредность и постараться от них избавиться. Во всяком случае, его «Ревизор» не мог не сыграть очень большой роли в развитии общественного самосознания.

Огромная обличительная сила, с которой раскрыты были Гоголем современные язвы бюрократического строя, делала «Ревизора» произведением большой идейной ценности. Облечённая в безукоризненную художественную форму, комедия стала одним из шедевров мировой драматургии.

Белинский весьма высоко оценивал творчество Гоголя и особенно выделял его «Ревизора», «Женитьбу», «Игроков».

Он писал: «После повестей Гоголя с удовольствием читаются повести и некоторых других писателей; но после драматических пьес Гоголя ничего нельзя ни читать, ни смотреть на театре».

Он утверждал, что в «Ревизоре» «нет сцен лучших, потому что нет худших, но все превосходны, как необходимые части, художественно образующие собою единое целое, округлённое внутренним содержанием, а не внешнею формою, и потому представляющие собою особый и замкнутый в самом себе мир».

Белинский удачно определил умение Гоголя изображать жизнь: всё в пьесе «больше, нежели портрет или зеркало действительности, но более походит на действительность, нежели действительность походит сама на себя, ибо всё это — художественная действительность, замыкающая в себе все частные явления подобной действительности...»

К художественным достоинствам Гоголя должен быть также отнесён «небывалый, неслыханный по естественности язык, отроду ещё никому не известный юмор», — вспоминал в 1881 году один из крупнейших художественных критиков В. В. Стасов впечатления своей юности от первых произведений Гоголя. Стасов говорил, что с Гоголя водворился в России совершенно новый язык, который безгранично нравился своей простотой, силой, меткостью, поразительной бойкостью и близостью к натуре... «Вся молодёжь пошла говорить гоголевским языком».

Язык его действующих лиц во многих отношениях замечателен.

Каждый говорит языком своего времени и своей среды, и вместе с тем он отличен у каждого. Язык купцов или слесарши Пошлёпкиной, речь судьи, «прочитавшего пять или шесть книг», охотника «на догадки», который «каждому слову своему даёт вес», скороговорка двух городских сплетников Бобчинского И Добчинского, отрывистая речь Хлестакова, слова которого «вылетают из уст его совершенно неожиданно», дают представление об индивидуальности каждого. При этом Гоголь как в ремарках, так и в своих «Замечаниях для господ актёров» подробно объясняет, как говорит каждое действующее лицо. Например, голос Осипа «всегда почти ровен, в разговоре с барином принимает суровое, отрывистое и несколько даже грубое выражение». Или судья: «говорит басом, с продолговатой растяжкой, хрипом и сапом, как старинные часы, которые прежде шипят, а потом уже бьют».

Своими авторскими ремарками Гоголь мастерски показывает, как меняются интонации человека в зависимости от его внутреннего состояния. Хлестаков, испугавшись приезда городничего, «сначала немного заикается, но к концу речи говорит громко». Или, посылая Осипа за обедом, сначала «говорит громким и решительным голосом», потом «громким, но не столь решительным голосом» и, наконец, «голосом вовсе не решительным и не громким, очень близким к просьбе».

Блестяще охарактеризован уездный лекарь, которому «затруднительно» с больными «изъясняться: он по-русски ни слова не знает» и лишь «издаёт звук, отчасти похожий на букву И и несколько на Е». Если же добавим к этому, что драматург дал ему фамилию Гибнер, которая на немецком языке не может не вызвать ассоциации с глаголом, означающим «губить», «отравлять», станет ясным, как драматург с необычайной краткостью обрисовал медицинскую помощь своего времени, существовавшую в уездных (да и только ли в уездных) городах.

Городничий «говорит ни громко, ни тихо, ни много, ни мало. Его каждое слово значительно», а каждая фраза Хлестакова характеризует свойственную ему «лёгкость мыслей».

Сравним речь этих двух главных действующих лиц.

Мы знаем из «Замечаний для господ актёров» о том, что Сквозник-Дмухановский начал «тяжёлую службу с низших чинов», что он человек «с грубо развитыми склонностями души», но он «очень неглупый по-своему человек», и речь его служит блестящим подтверждением сказанного.

Сам Гоголь писал в «Мёртвых душах»: «Пересчитать нельзя всех оттенков и тонкостей нашего обращения... у нас есть такие мудрецы, которые с помещиком, имеющим двести душ, будут говорить совсем иначе, нежели с тем, у которого их триста, а с тем, у кого их триста, будут говорить опять не так, как с тем, у которого их пятьсот, а с тем, у которого их пятьсот, опять не так, как с тем, у которого их восемьсот, словом, хоть восходи до миллиона, всё найдутся оттенки». Это целиком относится к городничему. В разговоре с Хлестаковым, которого он принимает за ревизора, городничий пользуется такими словами, как «изволили», «не извольте», «не угодно ли вам», «если будет ваше желание», «если пожелаете», «осмелюсь ли я попросить позволения» и т. п. Даже с Осипом, которого на всякий случай нужно привлечь на свою сторону, он необычайно ласков, называет его «другом», «любезным» и тут же признаётся: «А мне очень нравится твоё лицо», и льстит ему: «Друг, ты должен быть хороший человек». Но он знает, что сухая ложка рот дерёт, поэтому, обласкивая его словами, он не забывает дать ему" «пару целковиков на чай» и «сверх того на баранки».

Различны его обращения и с подчинёнными: с частным приставом он вежлив и величает его по имени и отчеству — «Степан Ильич», и распоряжения ему даёт не в форме приказания, а дружески: «Ну, слушайте же, Степан Ильич», или: «Послушайте ж, вы сделайте вот что...». С квартальными у него разговор иной: «Слышишь! Да смотри: ты! ты! я знаю тебя... смотри у меня ухо востро! Смотри! не по чину берёшь! Ступай!»

С купцами городничий не церемонится, особенно в гневе, называя их «самоварниками», «аршинниками», «архиплутами», «протобестиями». «Семь чертей и одна ведьма вам в зубы... ах, ты, рожа!., разопрёт тебе брюхо... плевать на твою голову...»

А сколько неприкрытой грубости по отношению к тем, «кто первый выпустил, что он ревизор»: «...сплетники городские, лгуны проклятые!.. Только рыскаете по городу да смущаете всех, трещотки проклятые! Сплетни сеете, сороки короткохвостые...»

Служебные разговоры он ведёт канцелярским языком, или языком чиновничьим: «ассигнована сумма», «отнесут к дурному смотрению», «сообщить... известие».

Он широко пользуется словарным запасом, приобретённым на службе в низших чинах: «Эк куда хватили!», «задам перцу», «какие пули отливает», «растянулся, как чёрт знает что такое», «кукиш с маслом» и т. п. Наряду с подобными вульгаризмами он не прочь и сам выдумать словечко («финтирлюшки»); он способен привести, а то и сам составить изречение — «пред добродетелью всё прах и суета». У него на языке и слова, показывающие наличие некоторых знаний, — «ассирияне», «вавилоняне», «Александр Македонский». Он пользуется и иностранными словами: «волтерианец», «фриштик», «аллегория», «экивок». Он не прочь прибегнуть к сентенциям: «...умный человек или пьяница, или рожу такую состроит, что хоть святых выноси», «оно чем больше ломки, тем больше означает деятельности градоправителя».

Совсем иная речь дворянчика, петербургского маленького чиновника Хлестакова, получившего, наконец, возможность пустить пыль в глаза. Его язык сочетает прозаизм речи с выспренним стилем, которым, как ему кажется, говорят в Петербурге в светском обществе. Зная два-три французских слова — «бонтон», «моветон» и «компреневу?» — он легко достигает цели — Марья Антоновна с восторгом восклицает: «Вы говорите по-столичному!»

Стремясь к светской речи, он, однако, не находит нужных слов и топчется на месте, повторяя попавшее на язык слово: «Как я счастлив, сударыня, что имею в своём роде удовольствие вас видеть... Возле вас стоять уже есть счастье... Как я счастлив, что наконец сижу возле вас...»

Хлестаков умеет подольститься. С трактирным слугой он и здоровается и называет его «братцем», «любезным» и спрашивает о здоровье — лишь бы получить обед. А получив обед, он бранит слугу и трижды называет его дураком. И хозяина со слугой ругает: «Мошенники, канальи... Подлецы!.. Бездельники!» Когда же слуга хочет взять у Хлестакова тарелку, Хлестаков, защищая «кушанье», говорит: «Ну, ну, ну... оставь, дурак; ты привык там обращаться с другими; я, брат, не такого рода! со мной не советую...» И перед нами взбалмошный барчонок, привыкший кстати и некстати ругать крепостных (недаром он и Осипа обзывает «скотиной», «дураком», «грубым животным»).

Городничий в минуты переживаемого страха (в сцене первой встречи с Хлестаковым в трактире) и в минуты полного отчаяния (когда он узнаёт о том, что Хлестаков не был ревизором) продолжает говорить, последовательно выражая свой мысли. Хлестаков же перескакивает с одного предмета на другой без всякой связи, не заканчивает фразы, в его словаре много лишних, засоряющих ход его мыслей слов, отчётливо показывающих свойственную Хлестакову «лёгкость необыкновенную в мыслях».

* * *

Говоря о художественных особенностях «Ревизора», должно обратить внимание на его ремарки, ни одним драматургом ни до Гоголя, ни после него не применявшиеся в таком многообразии и не имевшие того значения, какое придавал им Гоголь.

Ремарки Гоголя указывают на смену интонаций. Городничий то «бормочет вполголоса» или говорит, «испуская вздох», «вздохнув», «кричит», «вскрикивает, подпрыгивая от радости», «грозит самому себе кулаком» и «стучит от злости ногами об пол». Или прекрасно характеризуют Хлестакова, который говорит, то «вытягиваясь и представляя лакея», то «потирает руки и подшаркивает ножкой» или «прихлопывает в ладоши и слегка подпрыгивает на стуле», то «храбрясь... стучит кулаками по столу» или «посматривает на Анну Андреевну и рисуется перед ней», то «поскальзывается и чуть-чуть не шлёпается на пол, но с почтеньем поддерживается чиновниками».

Гоголь больше, чем другие авторы драматических произведений, пользуется техническими ремарками, указывающими, что действующие лица «усаживаются», «садятся», «трясутся от страха», говорят «в сторону» или «вслух», «говорит про себя»; или ремарками, вскрывающими состояние говорящего: «задумывается», «выпучив глаза»; драматург указывает, что персонаж «делает гримасу», «вертит руками около лба», «хватается за голову» и «размахивает руками»; говорит, как кто входит — «запыхавшись», «впопыхах», «на цыпочках», как уходит — «поспешно», «в задумчивости».

Даёт Гоголь и распространённые ремарки. Например: «От испуга выронил сигару, плюнул и, махнув рукою, про себя...», «Отворяются двери, и Мишка выбрасывает из них сор. Из других дверей выходит Осип с чемоданом на голове», «Указывает квартальным на полу бумажку — они бегут и снимают её, толкая друг друга впопыхах», «Все спешат наперерыв к дверям, толпятся и стараются выйти, что происходит не без того, чтобы не притиснули кое-кого. Раздаются вполголоса восклицания».

Ведь это уже не авторские ремарки, а ремарки, словно составленные режиссёром, ставившим пьесу.

Есть среди них и такие: «У дверей вертится ручка, Хлестаков бледнеет и съёживается»; или режиссёрские описания целых игровых сцен: «Дверь открывается, и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается».

Необычайно интересны и ремарки, касающиеся занавеса в финале каждого акта.

В финале акта первого действия городничиха кричит в окно: «Скорее, скорее, скорее, скорее!» — до тех пор, пока не опускается занавес, и по ремарке автора: «Так занавес и закрывает их обеих (мать и дочь.— Вл. Ф.), стоящих у окна». Или во втором действии «занавес опускается», как указывает Гоголь, после слов, брошенных уходящим со сцены городничим Бобчинскому: «Уж и вы! не нашли другого места упасть! и растянулся, как чёрт знает что такое». Уход городничего со сцены «на цыпочках» вслед за квартальным кончает третье действие. Четвёртое действие: проводы за сценой Хлестакова и его отъезд — «колокольчик звенит; занавес опускается».

Наконец, финал последнего действия, заканчивающегося приходом жандарма, сопровождается подробной ремаркой, сообщающей, что все поражены, как громом: «Звук изумления единодушно излетает из дамских уст», и «вся группа, вдруг переменивши положение, остаётся в окаменении».

Мало того, далее следует знаменитая ремарка «немой сцены», являющаяся единственной в мировой драматургии. Здесь дана подробная и точная мизансценировка, указывающая, где и как стоит каждое действующее лицо. Кто превратился «в вопросительный знак», кто наклонил голову «несколько набок», как будто к чему-то прислушиваясь, а «судья с растопыренными руками, присевший почти до земли и сделавший движенье губами», словно «хотел посвистать или произнесть: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!» А городничий «посередине в виде столба с распростёртыми руками и закинутою назад головою». Отмечены даже разинутые рты и выпученные глаза Добчинского и Бобчинского и выражение лиц «трёх дам» и «прочих гостей»...

Эта ремарка, заканчивающаяся указанием того, что «полторы минуты окаменевшая группа сохраняет такое положение», является, конечно, подлинно режиссёрским описанием финальной сцены.

* * *

Невольно возникает вопрос, как могла цензура пропустить такое острое сатирическое произведение, как «Ревизор», допустить пьесу для представления на сцене. Ведь известно, что цензор не только не запретил, а отнёсся к ней очень сочувственно. Он писал: «Эта пьеса остроумна и великолепно написана. Автор принадлежит к известным русским писателям», и, рассказав содержание комедии, он закончил словами: «Пьеса не заключает в себе ничего предосудительного».

Неужели же Николай I, сам лично цензуровавший сочинения Пушкина и Гоголя, недоглядел той «опасности», которую представлял «Ревизор», вскрывавший существенные явления отрицательного характера, порождённые самодержавным строем?

С уверенностью можно утверждать, что он прекрасно понял обличительную силу пьесы. Ведь он первоначально запретил её печатать и ставить на сцене. И дело, конечно, не в том, что защитниками «Ревизора» были Вяземский и Жуковский, с мнением которых считался царь. Он несомненно вспомнил, как своим запрещением содействовал быстрому и широкому распространению «Горя от ума» Грибоедова. Царь не хотел повторения своей ошибки и послал «Ревизора» в «свой театр» (как он всегда называл Петербургский Александрийский театр).

Естественно, что ни актёры, ни театральное начальство никак не могли предположить, что гоголевский «Ревизор», которого сам царь пожелал увидеть на сцене, мог содержать разоблачение отрицательных явлений, типичных для самодержавного строя. Тем более, что сам текст комедии отдельными водевильными приёмами и фарсовыми сценами затушёвывал сатирическое содержание комедии. Актёры отнеслись к пьесе, как к весёлой комедии, одной из многих, не раз ими игранных, цель которых была забавлять и смешить зрителей.

Вместе с тем разговоры, вызванные постановкой, и успех её не могли не тревожить правительственные круги. Конечно, с ведома императора, а может быть, и по его инициативе, стремясь хоть несколько сгладить впечатление от гоголевской сатиры, начали ставить в один вечер с пятиактным «Ревизором» Гоголя ещё трёхактную пьеску некоего князя Цицианова (о котором больше ничего не известно) — «Настоящий ревизор».

Эта нелепая и бездарная пьеса должна была служить продолжением гоголевской комедии и изображать «приехавшего по именному повелению из Петербурга чиновника» Проводова, творившего суд и расправу. Цель постановки этой пьески — убедить зрителей в том, что «высшее начальство» сумеет восстановить «в здешнем городе порядок, ниспровергнутый гнусными злоупотреблениями власти». Академик Тихонравов писал: «Эта спекуляция снята была со сцены после нескольких представлений: её ошикали».

Таким образом, попытка показать в один вечер с «Ревизором» «Настоящего ревизора» провалилась. Но начальствующие лица на этом не успокоились: несмотря на успех, комедию Гоголя ставили как можно реже... И тем более не допускали на сцену «канонический текст» пьесы 1842 года, значительно увеличивший обличительно-сатирический характер «Ревизора» и значительно уменьшавший водевильные элементы редакции 1835 года. Так до 1870 года «Ревизор» на императорской сцене был разрешён лишь в этой далеко не совершённой ранней редакции.

* * *

«Ревизор» является непревзойдённым произведением мировой драматургии, подлинным её шедевром.

Все писавшие об этом произведении единодушно отмечали его значение.

Напомним лишь три высказывания, с разных сторон освещающих ценность «Ревизора».

В дневнике Льва Толстого (от 21 января 1890 года) находим такие строки: «Напиши Гоголь свою комедию грубо, слабо, её бы не читали и одна миллионная тех, которые читали её теперь»; «когда содержание доброе» и найдено «совершенство формы», пьеса становится «совершённой художественно». Так великий писатель оценивал в «Ревизоре» Гоголя единство идейного содержания и совершенства формы.

М. Е. Салтыков-Щедрин писал об огромном воздействии «Ревизора» на публику. По его словам, зритель уходил из театра совсем не в том «спокойном состоянии, в каком он туда пришёл». Мысли его возбуждены, возникает целый ряд вопросов, вызывающих «умственную работу». Зритель начинает сознательно относиться к действительности, что «уже самб по себе представляет высшую нравственность и высшую чистоту».

Наконец, один из виднейших театральных деятелей, сам крупный драматург, Вл. И. Немирович-Данченко на юбилейных торжествах, отмечавших столетие со дня рождения Гоголя, после выступления делегатов Франции, Англии, Норвегии, Чехии, Финляндии сказал: Гоголь «создал произведение театра, которое мы можем без малейшей натяжки назвать одним из самых совершённых и самых законченных произведений сценической литературы всех стран».

Назад