Человек живет словами. Часть 6. (Лесков Н С)

В повести «Запечатленный ангел» (1873) в центре событий судьба «предковского художества» — дивной иконы старого письма, беззаконно отнятой у артельщиков-староверов и «запечатанной» корыстной чиновничьей рукой. Но через историю произведения высокого искусства раскрывается духовный мир простых людей, невозможный без красоты и связанного с ней «доброчестия». Поэтому и «запечатленный ангел» становится в какой-то мере действующим лицом повествования. Присутствие художества в жизни «простых деревенских богочтителей», «ниварей чернорабочих» — непременный факт их личного существования.

Оно одухотворяет и поднимает их, влияет на ход всех их дел, помогает в испытаниях.

И тем горше для артельщиков случившееся «святотатственное бесчиние». Правило, безусловное для простых людей: «Это древнее, это надо беречь!» — не обязательно для власть имущих, вмешавшихся в жизнь артели. Накаленные по драматизму страницы рассказывают об осквернении святыни — о запечатлении ангела. Только «жестокий человек», только «образованная невежественность» способны совершить это. Потом даже реальная необходимость и страшный риск не заставляют ни Севастьяна, ни англичанку повторить действие чиновника и поставить печать на лик ангела. Святыня оскорблена и прямым действием и попыткой корыстного торга. На все способен чиновник, если что-то грозит его благополучию. Ради, собственного спасения «изнеявствит» он и произведение искусства и другого человека. Не находят достойного ответа слова Луки Кириллова: «Для чего же это вы, господа начальство, так святыню повреждаете?» Произведения старых изографов — пробуравленные— нанизаны на железный прут, «как котелки», и свалены в подвале. С горьким основанием говорит рассказчик о судьбе многих великих творений: «нигде их памяти не осталось» — «на чубуки ли повертели или немцам на табак променяли»...

Поэтому решение сберечь «редкое отеческое художество», «раснечатлеть» ангела — какой бы цены это ни стоило, с какой бы опасностью ни было сопряжено — для «старых верителей» единственный выход, прямая жизненная потребность. И за исключением всего лишь одного «пустоши» и «велиара» более полусот артельщиков-строителей начинают жить этой целью. Всех их, а с ними и мастера , и англичанина Якова Яковлевича, объединило чувство солидарности в сбережении духовного богатства, святыни, художества. «Акция распечатления» открывает неоднотемность и многозначность произведения Лескова. События развиваются в обстановке напряженных духовных исканий всех участников. «Любовь сокрушит печать», — предсказал старец Памва, и «распечатление» носит символический смысл. Оно и проверяет нравственные возможности раскольников и ведет «к еще более широкому единству людей» (Б. Дыханова). В событиях остается верно себе «свободное художество» Севастьяна.

«Запечатленный ангел» — это повесть об оскорбительном пленении святыни и ее обнадеживающем «распечатлении», достигнутом благодаря единству бескорыстных мужественных усилий, произведение о нераздельности художества и доброчестия, искусства и этики, о неполноте жизни без одухотворяющих образцов искусства.

Но не только художество кисти торжествует в повествовании об артели праведников, но и художество слова. Здесь человек в полную меру живет в слове, и лесковское изображение подчинено этому. Простых людей беспокоит, сумеют ли они «высловить» как следует то, что требуется поведать окружающим. Ими же различается в слове бесконечность смысла. «Хитрому извитию словес», «велеречию» предателя Пимена противостоит краткое, но веское «Экося!» ковача Мароя. Не случайно, повествуя свою историю, рассказчик становится на колени: обнародование в слове многозначащих событий — действие торжественное, высокое, почти священное.

Роль артистически подобранного, поставленного в фокус изображения, как бы разыгранного слова особенно приоткрывается в «Левше» (1881), произведении, которое составило бы честь и славу любому мастеру. В нем к иконе добавляется лубок, вторая основа творчества Лескова (Б. Эйхенбаум).

Многое в языке «Сказа» узнаваемо: «вилял, вилял, да увидал, что туляка ему не перевилять», «богу помолился, буркой укрылся», «небо тучится, брюхо пучится, — скука большая, а путина длинная...» Так нанизываются и рифмуются слова в народном творчестве. Но произведение обрушивает на читателя небывалый по силе и разнообразию словесный фейерверк, низвергает языковой водопад, выстраивает целый парад прибауток, переиначенных обозначений, небывальщины... Это уже те чудеса и «фокусы», о которых говорил Л. Толстой, высоко оценивая лесковское знание языка. Отечественная речевая форма, чуть-чуть измененная, сдвинутая, вдруг обнаруживает яркий и раньше не замеченный смысл: это тогда, когда предрассудок превращается в «безрассудок», когда идут «междоусобные разговоры со всякими людьми»...

Еще более неожиданное превращение претерпевают слова иноземного происхождения. Эти перевертыши выстраиваются в длинный ряд: «верояции» (вариации), «студинг» (пудинг), «клеветой» (фельетон), «щиглеты» (штиблеты), «буреметр», (барометр), «мелко-скоп» (микроскоп), «нимфозория» (инфузория), «кавриль» (кадриль), «керамида» (пирамида) и т. д. и т. п. И каждое превращение несет новое, усиленное значение. Отдельное преобразование становится само по себе равно произведению искусства. Чего стоят «Твердиземное море» и «Канделябрия», по-видимому, заменившая реальную Калабрию! Не может не вызвать улыбку озорная «дол-бица умножения», но жутковатый оттенок у «тугамента» (документа), о котором левша помнит и беспокоится даже в царских покоях. Как тут не вспомнить «мотариуса» (нотариуса) из «Несмертельного Голована»! Но тут же весело и победно переиначенная фамилия царского сановника: «Кисельвроде» вместо Нессельроде!

Бесчисленны операции, которые производит Лесков, — «изящный словесник»: он и соединяет слова, творя своеобразных кентавров («бюстры», например), и переводит на родной язык («непромокабль» — плащ), и дает новое название привычному, как бы расшифровывая его (так сваха превращается в «разговорную женщину», а столовая — в «пищеприемную комнату»). Языковые «фокусы» поддержаны всем изображением. «Разные удивления», показываемые русским гостям в Англии, венчает одно из чудес света — «Аболон полведерский»... Классическая скульптура помещена фантазией рассказчика в Лондон, хотя хранится в Ватикане, а самое главное, она представлена так, как увидел бы ее или изваял тульский оружейник: в одной руке у Аполлона Бельведерского, бога света и покровителя искусств, ...ружье знатной марки, а в другой — пистоль, изготовленная в Туле... Зачем же нужны Лескову эта раскованная и безудержная игра, праздник выдумки, торжество остроумия и фокуса?

Конечно, в первую очередь писатель восстанавливает стиль народного мышления, которому так же свойственны озорство прибаутки и словесного переиначивания. В первых изданиях произведение давалось с подзаголовком: «Цеховая легенда». В эпилоге к «Сказу» поведанная история названа «эпосом» работников, «олицетворенным народною фантазиею мифом». Сначала Лесков говорил о том, что легенда записана со слов старого оружейника. Но потом оказалось, что «Сказ» целиком и полностью сочинен писателем. Это он сотворил легенду и дал ей жизнь. Разгадка ее рождения — в содержании «баснословного сказания».

. И не легковесно это содержание, хотя и похоже на анекдот, хотя возникло из народной шутки-прибаутки о том, что «англичане из стали блоху сделали, а наши туляки ее подковали да им назад отослали». «Косой левша, на щеке пятно родимое, а на висках волосья при ученье выдраны», — герой анонимный, даже кличка его с маленькой буквы пишется... Но в его образе воплощено народное, массовое начало. И хотя забыто действительное имя тульского мастера, в легенде о нем — память о талантливости русского человека и реальности российских обстоятельств.

Безымянный левша — и целых два царя, да еще императрица упомянута... А еще и казачий атаман Платов, в историю — в отличие от левши — вошедший. Участвуют в событиях и придворные и важные сановники, от которых зависела судьба страны. Однако лесковское художество — на стороне безвестного косого левши. И каждая клеточка повествования свидетельствует об этом. Игра, комический наив, простодушное спрямление расстояний и сказочное преодоление обстоятельств нужны, чтобы хотя бы пока в мире выдуманном, сочиненном справиться с жестоким временем, с бесчеловечной системой гнета и выдвинуть силою искусства в центр судьбу и образ простого человека из народа. Домашняя, уютная интонация рассказа призвана отменить, преодолеть — хотя бы на момент действия художества — то страшное, отчуждающее расстояние, что разделяет народ и власть. Приручая Историю, искусство одолевает правящих и владеющих, бросает им вызов. Их оружие — «тайна, чудо, авторитет» (формула Инквизитора из «Братьев Карамазовых» Достоевского). Народ противопоставляет им смех, игру, праздник, огласку, отстаивая так свою независимость, утверждая вечные начала добра и красоты. Игра искусства — отсюда.

Раскованная непринужденность «Сказа» вяжется и с героем — «хитрым мастером», «искусником». Творчество, умельство, художество — в родстве. Вышедшая из-под пера писателя Лескова легенда продолжает дело левши. «Горите себе, а нам некогда», — заявляют «три искусника», занятые дивным делом. Левша остается самим собою и в царских палатах и в иноземном государстве, не удивить его ни трепкой Платова, ни нагайками «свистовых» (вестовых). И благодаря тому, что важные фигуры и незыблемые понятия попали на острие иронической насмешки, благодаря освобождающему действию художества, мир предстает в «Сказе» малым, уютным, подвластным человеку. Искусство в который раз не побоялось леденящих кровь пугал междоусобной вражды. Быстро съездил левша в Англию и обратно. И оказывается, в царский дворец без «туга-мента» пускают — если царь велел...

Только одного не сумело художество скрыть и отменить — горькой обреченности мастера. Творчество выше обстоятельств, прорывает их сеть, но оно и страдает от них. Не вне жестокого мира живут праведники, хотя и выше слуг его по своему достоинству. Обреченность остается за левшой, она при нем неотлучно. На материале истории комически упрямого соревнования национальных престижей показана трагедия русского таланта в условиях несвободы и бесчеловечности, в обстановке эксплуататорского строя. Тонкая работа — подковать стальную блоху, справились с ней туляки, но не прыгает, не танцует свои «верояции» блоха, потому что мастера «расчет силы» не знали. Вызвало восхищение за границей умельство косого левши, но никому он не нужен на родине — один английский подшкипер побеспокоится о нем. Горькое знание российской государственности проявил Лесков, показывая все злоключения своего героя. Не ради восхваления «русских пересмотров» написан «Сказ», не в поддержку громких, шапкозакидатель-ских фраз, не для выяснения, кто «есть первые мастера на свете», а для того, чтобы раскрыть, в какой обстановке осуществляют себя «искусные люди» в царской России, вопреки чему возникает их искусство, чего стоит неполнота их проявления. Прислушались бы к «секрету», открытому зорким левшой в Англии, не было бы по? ражения в Крымской войне, — наивно, но не без доли правоты рассуждает рассказчик.

Лесков защищался от несправедливых упреков: «не моту принять без возражения укоры за желание принизить русский народ или польстить ему. Ни того, ни другого не было в моих намерениях, и я даже недоумеваю, из чего могли быть выведены такие крайне противоречивые заключения?» Дело же в том, что художественная истина богаче, сложнее, не сводится к одному «за» или «против». И она аналитична. В «Колыванском муже» герой остался с личным счастьем, но без полного душевного удовлетворения, так как не утолено его национальное чувство. Левша воплотил '-себя как русский человек и патриот, но анонимен — лишен не "только личного счастья, но и имени, и погибает в больнице для беспризорных бедняков. Художник сравнивает, обсуждает проблему, предлагая читателю поразмыслить...

Но у искусства «душа человечкина», и раз оно видит все наболевшее, то в нем большая сила... В его способности открывать правду, «выславлигать» существенное, искать решение — подсказка, образец. Творчество, умельство, художество хрупки, нуждаются в надежности «абсолютных обстоятельств» и даже в подкрепления «расчетом» учености. И вместе с тем они неистощимы, могущественны, чудотворны. Прекрасный образ можно «запечатать», безымянного левшу просто угробить, но вековечны творческое начало народа, настойчивость человеческого духа. В союзе с художеством лев-ша в конечном счете оказывается победителем. Потому что через его «драмокомедию» утверждается идеал другой жизни — соответствующей его таланту и человеческому достоинству. Живущее к слове лесковское искусство — выражение свободы, одоление обстоятельств, свидетельство духовной, мощи. Оно сохранило секрет; раскрытый левшой, и передает его людям.

Тюкают молоточки искусных умельцев, среди которых и косой левша; прищурены их глаза, видящие работу получше самого сильного «мелкоскопа»; послушно порхает кисть в громадных -ручищах мужественного изографа Севастьяна; расстилается многоцветная мозаика лесковских страниц... И это происходит, несмотря па суету «торговых мастеров», сделавших высокое умение предметом купли и продажи, несмотря на тянущиеся к нему бесчувственные чиновничьи руки. Исполнено величия и свободы дело подлинного мастера.

Лесков был плохо понят современниками. «Больной талант», «безмерный писатель», «рассказчик анекдотов», «погремушки диковинного краснобайства'», «фальсификация художественности» — эти определения сопровождали его творчество. Между тем последующее развитие русской литературы доказало его безусловную ценность и неотъемлемость от нашей словесности.

С ним связана целая традиция в нашей прозе. Лесковское отношение к слову и говорящему. человеку нашло продолжение в творчестве таких разных писателей XX века, как А. Белый, А. Ремизов. Молодая советская проза складывалась не без прямого или косвенного — через предшественников — влияния Лескова. Здесь в первую очередь надо назвать М. Зощенко, Л. Леонова, Б. Пильняка,

A. Платонова, М. Пришвина. Так и напрашивается сравнение «Епифанских шлюзов» А. Платонова с «Железной волей». Не баловавшая этого писателя критика 30-х годов упрекала его за «юродствующий язык лесковских дьяконов».

Все больше фактов растущего современного значения Лескова Правила его искусства — списывать с самой жизни, с «живого видения», а «не по шаблону», прослеживать самовыражение простого человека в слове, через фигуру чудака показывать народную судьбу — в чем-то возобновились в творчестве В. Шукшина,

B. Белова, наших так называемых «деревенщиков».

Особое значение получает сегодня язык лесковских произведений. По мнению М. Горького, заново перечитанные страницы создателя «Левши» в состоянии оказать «чудодейственное влияние на оздоровление русского языка, на ознакомление с его красотой и остротой, гибкостью и хитростью». Вспоминается и совет К. И. Чуковского переводчикам: чтобы избавиться от «словесного худосочия», «почаще читать» таких писателей, как Лесков.

Продолжение жизни лесковского. творчества, по-видимому, неизбежно. Место прозаика-«записчика» в ряду от страстотерпца Аввакума до скромного доктора Чехова прочно и неотменимо. Россия, рассказавшая себя на его страницах, не может забыть своего «секретаря» и «изографа». Творчество Лескова сегодня — на перекрестке наших споров. Эта современность литературного явления из прошлого обусловлена тем, , что для писателя «талаиствовать» означало «истинствовать». Он говорил: «Литература — тяжелое, требующее великого духа поприще». И он сумел ему соответствовать, увеличивая «сумму добра в общем обороте человеческих отношений». Поэтому «записанные» им истории будут долго и всегда радовать «остротою и плавностью предивного художества».

Назад