Человек живет словами. Часть 1. (Лесков Н С)

Удивительный разворот русской литературы в XIX веке был неотделим от многоразличия писательских судеб, индивидуальных ноль и почерков. Пророки с насупленными бровями, глядящие в даль будущих эпох, и энергичные практики, захваченные сиюминутностью общественной страды, доктора социальных наук и знатоки человеческого сердца, умудренные мыслители и неистовые страстотерпцы, рыцари отрицания и подвижники идеала, признанные поводыри людского множества и одинокие скитальцы, сгинувшие в родных, но безжалостно тесных пределах, — этот ряд должен быть дополнен еще одной фигурой — писателя-очевидца, свидетеля, «записчика», удостоверившего своим пером перепутья народа в великое время перелома.

Эту роль свидетеля не гнушались брать на себя наши гении Толстой и Достоевский, побывавшие по своей и не своей воле на разных кругах социального ада — от окопов безвыходной Крымской войны до Мертвого дома сибирской каторги.

Реалистическая литература основана на неотменимой миссии честного, правдивого очевидца. Все писатели-реалисты свидетельствовали о своем времени, проникая в логику российской жизни. Но каждый имел и свою боль-заботу, собственный взгляд на вещи, особую избирательность в показе действительности, и у Н. С. Лескова были основания утверждать, что «литератор» — «записчик, а не выдумщик, и где он перестает быть записчиком, а делается выдумщиком, там иcчезает между ним и обществом всякая связь». Тем самым он обозначил собственную писательскую задачу и определил свое место в русской литературе. В лесковском творчестве воплотился своеобычный тип писателя, играющий и до сих пор у нас заметную роль. В иные эпохи миссия свидетеля получает первостепенное значение.

Но что же пришлось «записывать» Лескову, на что по преимуществу направлены слух и зрение художника? Самым удобным ключом к его неповторимому миру может стать «Очарованный странник» — одно из лучших произведений прозаика. Оно позволяет сразу прикоснуться к сути замечательного «художества».

«...А лиман рокочет, а со степи теплый ветер на меня несет, так точно с ним будто что-то плывет на меня чародейное, и нападает страшное мечтание: вижу какие-то степи, коней, и все меня будто кто-то зовет и куда-то манит: слышу, даже имя кричит: «Иван! Иван! иди, брат Иван!..» — так рассказывает Иван Северьяныч Флягин об одном из актов своей «житейской драмокомедии». Причудливо вьется этот рассказ, изобилующий событиями и неожиданными поворотами, раскрывающий судьбу, единственную в своем роде. Выразительно слово, оно как будто в первый раз произнесено, в нем еще не погасли мука и радость рождения, первозданность творчества...

Только герой произнес первые фразы, приняв участие в общем разговоре, и уже «все подивились, как он мог до сих пор оставаться незамеченным». Именно выговоренное слово заставляет заметить богатырскую фигуру. «Расскажите же нам, пожалуйста, вашу жизнь...» — ни много, ни мало! — просят вскоре слушатели. Эта просьба может показаться наивной, но она оправданна. Перед «сопутниками» — человек, которому действительно есть что поведать и необходимо высказаться. Пусть он пока не в состоянии свою судьбу осмыслить, но зато ему по силам ее рассказать. В слове выражается его личность, оживает и продолжается его жизнь. И значение имеют не только «дивные истории», которые доверил Флягин слушателям, но и сама их подача рассказчиком, их окраска, воплощенная в летучем устном слове, интонации, угадываемом жесте. Течет рассказ Ивана Северьяныча на просторе созвучного внимания: благодаря ему люди объединяются бескорыстным актом духовного обмена и сердечного участия.

Говорит странник «по-нашему, по-орловски»... Он вышел из глубины народной, общался с множеством людей разных званий, сословий, национальностей. Порой его речь искаженно копирует язык образованного сословия: «Намереньев у меня никаких определительных не было...» Однако чаще слова, взятые из культурного обихода, переиначены им и звучат в простонародном произношении: отсюда «пантомина», «мисанеры», «фейверок», «релегия»... И как в высказывании, так и в бытии героя на страницах ощущается полноправная сила и значительность. Его язык выражает целую культуру — народного речения и взгляда на вещи, с ее независимостью и самобытностью, с ее скрытыми от казенного мышления и внешней образованности мерками. В ней — своеобычная система знаний о мире и человеке, поэтическая фантазия простых людей, издревле сохраняемые понятия. Лесковское «художество» дает гостранник» — одно из лучших произведений прозаика. Оно позволяет сразу прикоснуться к сути замечательного «художества».

«...А лиман рокочет, а со степи теплый ветер на меня несет, так точно с ним будто что-то плывет на меня чародейное, и нападает страшное мечтание: вижу какие-то степи, коней, и все меня будто кто-то зовет и куда-то манит: слышу, даже имя кричит: «Иван! Иван! иди, брат Иван!..» — так рассказывает Иван Северьяныч Флягин об одном из актов своей «житейской драмокомедии». Причудливо вьется этот рассказ, изобилующий событиями и неожиданными поворотами, раскрывающий судьбу, единственную в своем роде. Выразительно слово, оно как будто в первый раз произнесено, в нем еще не погасли мука и радость рождения, первозданность творчества...

Только герой произнес первые фразы, приняв участие в общем разговоре, и уже «все подивились, как он мог до сих пор оставаться незамеченным». Именно выговоренное слово заставляет заметить богатырскую фигуру. «Расскажите же нам, пожалуйста, вашу жизнь...» — ни много, ни мало! — просят вскоре слушатели. Эта просьба может показаться наивной, но она оправданна. Перед «сопутниками» — человек, которому действительно есть что поведать и необходимо высказаться. Пусть он пока не в состоянии свою судьбу осмыслить, но зато ему по силам ее рассказать. В слове выражается его личность, оживает и продолжается его жизнь. И значение имеют не только «дивные истории», которые доверил Флягин слушателям, но и сама их подача рассказчиком, их окраска, воплощенная в летучем устном слове, интонации, угадываемом жесте. Течет рассказ Ивана Северьяныча на просторе созвучного внимания: благодаря ему люди объединяются бескорыстным актом духовного обмена и сердечного участия.

Говорит странник «по-нашему, по-орловски»... Он вышел из глубины народной, общался с множеством людей разных званий, сословий, национальностей. Порой его речь искаженно копирует язык образованного сословия: «Намереньев у меня никаких определительных не было...» Однако чаще слова, взятые из культурного обихода, переиначены им и звучат в простонародном произношении: отсюда «пантомина», «мисанеры», «фейверок», «релегия»... И как в высказывании, так и в бытии героя на страницах ощущается полноправная сила и значительность. Его язык выражает целую культуру — народного речения и взгляда на вещи, с ее независимостью и самобытностью, с ее скрытыми от казенного мышления и внешней образованности мерками. В ней — своеобычная система знаний о мире и человеке, поэтическая фантазия простых людей, издревле сохраняемые понятия. Лесковское «художество» дает голос этой культуре, представляя ее на литературных страницах.

С непривычки легко принять продолжительный рассказ за сумбурный калейдоскоп, не увидеть в сумятице событий продуманной логики. Невнимательные, спешившие современники так и прочитали повесть об Очарованном страннике. Критик Н. Михайловский, отметив в произведении «богатство фабулы», тем не менее писал об «отсутствии какого бы то ни было центра» в нем. Однако бусы нанизаны на нитку в строгом порядке. Двадцать глав повествования — звенья единой цепи, выкованной по высочайшему расчету художественной необходимости. Одна история возникает из другой, за их причудливыми переходами, в мозаике случаев и эпизодов — проблемы всенародного существования и восхождение личности к идеалу.

«Черноземным Телемаком» назвал первоначально писатель свое произведение. Сыну героя античного эпоса Одиссея Телемаку пришлось отправиться на поиски своего отца, и в длинном пути суждено ему было множество всевозможных приключений. В «телемахиде» Лескова перед читателем развернуты «жизнь, опыты, мнения и приключения» русского человека, оказавшегося вечным скитальцем на родной земле. Хотя самые главные эпизоды повести различимы: они прежде всего связаны с детством Ивана Северьяныча, затем его пленом и историей Груши, все-таки от судьбы героя остается впечатление загадочности. Жизнь Флягина удивительна, в его очарованном странничестве как будто скрыта какая-то тайна. Он сам признается: «...я всей моей обширной протекшей жизненности даже обнять не могу...» Рассказ его вместе с возгласами восхищенного удивления сопровождается и недоумением: «Так прах же тебя разберет, кто же ты такой?» Лекарь, приглашенный к нему в монастырь, поражается: «Экий... ты, братец, барабан: били тебя, били, и все никак еще не добьют»...

Безмерность переносимых страданий, отмеченность особым жребием превращают жизнь Ивана Северьяныча в житие — в том высоком смысле, какой имело это слово в старину. С житием как литературным жанром сближает повествование устремленность скитаний героя к выполнению главного призвания, которое он не сразу осознает. Но не к достижению святости направлено житие странника. Скорее человеческое начало испытывается в нем.

Флягин сравнивается в произведении с Ильей Муромцем. В традиции русского былевого эпоса у богатыря избыток силушки накопился, девать ее некуда, а применить хочется. Отсюда «скука» богатырская. Она от готовности и невозможности реализовать себя. Противовесом ей становятся «игра», «потеха», не заменяющие, однако, настоящего применения личности. «Со скуки поиграть» с офицером-ремонтером или татарином Савакиреем — в этом чаще всего находит себя герой, «скука» толкает его искать все новые и новые приключения.

Но и богатырство Ивана Северьяныча — опять-таки лишь метафора. Да, русскому богатырю Флягину окружающий мир не по' росту, не по себе ему в условиях обмана, несправедливости, узаконенного произвола. И все-таки силы его человеческие, не подвиги он совершает, а поступки, берет часто не мощью, а находчивостью и долготерпением.

Фатальное предопределение, видения-напоминания, таинственные зовы не отменяют личного выбора героя, его воли. Он и подчиняется обстоятельствам и тягается с ними. Унизительное барское наказание камешки дробить для него непереносимо: «Лучше умру, •а не стану». Приняв участие в краже господских лошадей, требует справедливости и от разбойника. Десять лет неволи и внешнее согласие с иноплеменным укладом не смогли заставить его раствориться среди чужого народа. И «подщетиненный», он вырывается на родину. Силу готов померить в честном соревновании, но тупой власти и захвату не пособник. Для него не пустые слова: «...только я себя не продавал ни за большие деньги, ни за малые и не продам...» Важно и признание Ивана Северьяныча в том, что мужика ему жаль, нравится ему бедных людей «руководствовать» ( а «те за мою добродетель всегда стояли за меня»). Он на стороне слабых; оказавшись среди балаганных актеров, защищает оскорбляемую, замерзшую «фею».

Однако Лесков не только очарован своим героем — он показывает всю широту его проявлений: от первоначальной неумудренности до всечеловеческой отзывчивости и поэтичности. Начинает свою жизнь Иван Северьяныч с этической неозабоченности, с неразличения добра и зла. Поэтому он не чувствует вины за гибель монашка, поэтому голубков пожалел, а кошечку изуродовал. Гордец, он может вдруг заявить: «что больше повиноваться, то человеку спокойнее жить». Он одновременно способен и на «усердие - к вину», на разгул «выходов», и на жесткое самообуздание. С поэтичностью уживаются в нем миражи затуманенного сознания: чего стоит «драмокомический» случай с монастырской коровой, принятой за беса.

И все же, хотя готов Очарованный странник пойти в любую страну света «без всякого о себе намерения», осознанная «добродетель» побеждает в его жизни. Порой приспосабливаясь к обстоятельствам, поддаваясь на соблазны, временно успокаиваясь в попавшемся пристанище, даже потеряв однажды собственное имя, остается Иван Северьяныч самим собой и идет по пути возвышения духа. Злоключения Флягина — история личности из народа, достигшей полноты сил, испытываемой поединком а бытием и выдержавшей испытание. Это делает странника образом, воплощающим неизбывность народного проявления. А вместе с тем герой проходит через перепутья личности, всегда лишь на собственном многотрудном опыте постигающей «настоящее убеждение». «Страж-бы» Ивана Северьяныча — этапы постепенного вочеловечивания, приход к этике самоотвержения, к жизни для всех. Странничество ведет к заветному праведничеству.

|| Далее