Человек живет словами. Часть 4. (Лесков Н С)

Недовольство действительностью, царящими в обществе порядками испытывает просветитель по натуре, «агитатор искренний и бесстрашный». Для Богословского составляет смысл жизни говорить с людьми «про неправды бессудные, про обиды безмерные». И не находит герой равных себе, близких по духу сотоварищей. В тоске по союзникам и поддержке он взывает: «Сезам, Сезам, кто знает, чем Сезам отпереть, — вот кто нужен!.. Мужа, дайте мужа нам, которого бы страсть не делала рабом».

Но еще мрачнее сомнение в цели, в том, что есть «секрет», который бы стоило искать: «Понимаете, этого слова-то «Сезам, отворись», что в сказке говорится, его-то и нет!» Отвергнутому всеми ему приходится сделать вывод о своей неприменимости, о своем «постылом житье»: «Делать мне здесь нечего, и я одним себя утешаю, что нигде, видно, нечего делать опричь того, что все делают: родителей поминают да свои брюхи набивают». Горек выстраданный им ответ на вопрос: «Русь, куда стремишься ты?»: «Некуда идти. Везде все одно». Страсти «добровольного мученика» завершаются его самоубийством, последним выходом из тупика. В душном, темном «куточке», как будто специально отделенном от просторной лесной поляны, залитой лунным светом, находят Овцебыка висящим на крестьянском пояске.

Так уже в первом развернутом опыте Лесков-художник показал себя чутким и проницательным летописцем эпохи. Драма его. героя была обусловлена временем, а вместе с тем писатель надолго вперед предугадал будущую трагедию народнического движения: по словам М. Горького, «в печальном рассказе «Овцебык» чувствовалось предупреждающее «Не зная броду — не суйся в воду!». Несовместимость с реальностью, разобщение с людьми делают неизбежным сравнение Богословского с тургеневским Базаровым, появившимся несколько раньше. Лесков продолжил начатое писателем-современником исследование нового общественного типа и его отношений с жизнью, дав открыто социальный и даже политический разворот его судьбе.

Каждая эпоха не только выводит на историческую сцену новых героев, но и по-своему направляет самое обычное, вечное проявление человека, обуздывая или развязывая побуждения личности, внося в людское сознание новые мерки или отменяя старые. К особенностям переходного времени относятся двоение этических критериев, смешение понятий, потеря прочных ориентиров. 60-е годы вызвали пересчет возможностей личности, обостренное выяснение границ между злом и добром, проверку всего знаемого и, казалось бы, навсегда установленного. Литература при этом и передавала сумятицу усложнившейся жизни и выполняла задачу общественного самоанализа, отыскивая верные пути для современников.

В повести-«очерке» «Леди Макбет Мценского уезда» (1865) внимание Лескова направлено на судьбу женщины. «Иной раз в наших местах задаются такие характеры...» — начинается повест-иование о Катерине Измайловой, и с первых страниц в центре загадка характера героини, из которого в значительной мере выводится и ее судьба. Страсти шекспировских размеров в захолустном городишке... Откуда они возникли, к чему привели?

«Совершающая драму любви» Катерина Львовна как будто идет по следам Катерины Кабановой из «Грозы» Островского, чувство которой явилось знаком освобождения личности, восстановления в правах человеческого начала, вызовом домостроевскому укладу. Эпоха раскрепощения прежде всего освобождает вековечные стремления человека к счастью, радости, любви, оправдывая их. Но Лесков показывает, что подавлявшееся желание счастья и неожиданное открытие любви, свобода хотений и действий могут обернуться страшными, бесчеловечными последствиями. И это несмотря на то, что сам процесс свободного проявления личности оправдан и полон значительности. Вместе с тем не обыкновенную преступницу показал Лесков, не простую историю греха, а судьбу незаурядную, замешанную на страдании. От леди Макбет из Мценского уезда не так уж далеко до мучительных вопросов Анны Карениной, до скорбного опыта Раскольникова.

Возвышение и раскованность героини, сменившей подневольную «скуку» на безудержное «веселье», неумолимо переходят в жизнь, лишенную моральных запретов, сузившуюся до разрушительной эгоистической страсти. Ставшее над этикой самоутверждение личности попадает во власть «темных желаний» и приводит ко все усиливающемуся «холоду» греховного и опустошенного существования — вплоть до гибели в студеной воде бескрайней, свинцовой Волги, обдуваемой всеми ветрами. И «своею охотою», а не только «хитростью» Сергея пошла Катерина Львовна на жизнь, которая неотделима от преступления, от пролития крови и обмана...

Но, странное дело, как ни погрязла лесковская героиня в грехе, что-то мешает читателю вынести ей категоричный приговор. Не потому ли, что и автор с ним медлит?.. Прежде всего приговорили Измайлову сами ее поступки. Во время расправы с мужем не купец, не хозяин, а просто человек кричит Катерине Львовне и ее пособнику: «Варвары!» Казалось бы, недвусмысленно мнение людского мира, постоянно заявляющего свою оценку происходящего: «Столь скверная бабенка испаскудилась, что уж ни бога, ни совести, ни глаз людских не боится». Поставило точку на страшном деле и казенное правосудие: преступница публично наказана, ч ждет ее сибирская каторга... Однако «без всякого стона, без всякой жалобы» переносит героиня наказание, и не приходит к ней раскаяние. «Слезы злобы и досады» навертываются на ее «неплаксивые глаза», только если обижает ее пренебрежением бывший любовник. И эта небывалая стойкость опять намекает на неучтенное обстоятельство, о котором помнит одно «художество».

Искусство нк-когда не сводится ни к мирской «молве», ни к судебному приговору. Его оценка сложнее и многозначнее, его весы обладают исключительной чуткостью... То, что для Зиновия Бори-сыча, мужа Катерины Львовны, лишь «амуры», для его жены сама жизнь: и счастье, и страдание. Поэтому Измайлова на себя берет всю ответственность за содеянное. Но в своей судьбе она выражает всеобщее состояние мира, переживающего разброд, не пришедшего к этической ясности. Лесков показал трагедию. Его героиня виновна, но во многом виною всего мира, находящегося на перепутье. Незаурядность леди Макбет из Мценска вырисовывается отчетливее в сравнении с ничтожной фигурой Сергея, для которого и любовь превращается в средство достижения корыстных целей. Изначально в протесте Катерины Измайловой против «скуки непомерной», в ее желании радости содержалась правота, и забыть об этом художник считает себя не вправе.

Относительность нравственных понятий, драматизм встречи человека с безжалостной реальностью и невосполнимые утраты, с ними связанные, ярко показаны и в образе Домны Платоновны, в «отяготительных трудах ее и ее прекратительной жизни» («Воительница», 1866). Выстроив в этом произведении пестрый «Декамерон» из рассказов женщины простого звания, «петербургской деятельницы», кружевницы, свахи, сводни, поставщицы молоденьких «дамок» богатым сластолюбцам, Лесков приходит здесь по сути к своей основной манере. И она оправдывает себя при изображении поединка между человеческим началом и неумолимой действительностью. За противоречиями характера Домны Платоновны — встреча Петербурга и Мценска, железного века и патриархальной простоты. «Петербургские обстоятельства» с их «тупой, но страшной силой», даже и не отменив в героине ее доброту и наивное простодушие, не раз превращают ее из «парии» в «тирана», искажают ее естественное проявление.

Получается, что человек мучительно ищет душевного удовлетворения, неодолимо его стремление к счастью, но не суждено ему достижение искомого и желаемого. Роли необычных, глубоких людей в жизни или нелепы («Овцебык»), или не соответствуют их натуре («Воительница»), или разрушительны для самой жизни Я окружающих людей («Леди Макбет Мценского уезда»). Незаурядные силы растрачиваются не во благо. Как же быть человеку а жестоком мире под влиянием неумолимых обстоятельств? Как же быть ему с самим собой, со своими неутоленными страстями? В «Житии одной бабы» повествователь вопрошает: «Эх, Русь моя, Русь родимая! Долго ж тебе еще валандаться с твоей грязью да с нечистью? Не пора ли очнуться, оправиться? Не пора ли разжать кулак, да за ум взяться?» Самым важным становится вопрос: есть ли выход, есть ли примеры, внушающие надежду?

И Лесков отыскивает ответ, находя его в основном несколько позже, в 70-е годы, изменившись вместе со временем, пришедшим к глубокому раздумью, в полной мере осознав свою роль художника. В своих поисках он неотделим от всей русской литературы, настойчиво искавшей реальное человеческое воплощение идеала в жизни. Достоевский, создатель книги о «положительно прекрасном человеке», говорил в своей пушкинской речи: «Но знайте, что в народе есть и праведники. Есть положительные характеры невообразимой красоты и силы... Есть эти праведники и страдальцы за правду...» Чехов писал: «Я верую в отдельных людей, я вижу спасение в отдельных личностях, разбросанных по всей России там и сям — интеллигенты они или мужики, — в них сила, хотя их и мало». Лесков неоднократно размышлял на эту тему: «У нас не перевелись и не переведутся праведники. Их только не замечают, а если стать присматриваться — они есть». И велика их роль: «Такие люди... сильнее других делают историю». Но самое главное, писателем въяве показаны эти «герои великодушия», не потерявшие своего обаяния и сегодня.

Художник указывает выход и пример в фигурах своих персонажей — нестяжателей, правдолюбцев, мудрецов, — принадлежащих к самым разным слоям народа и общества. В их поступках для Лескова «своего рода нравственная азбука» (И. Столярова), требующая повторения и напоминания. Они появились в самых первых произведениях писателя, и народный лекарь Крылушкин из «Жития одной бабы» уже из них. Герои романа «Соборяне» (1872) протопоп Савелий Туберозов и дьякон Ахилла Десницын, являясь церковнослужителями, по сути служат добру в своей среде. Затем целый ряд лесковских произведений имеет в центре сходные образы («Пугало», «Кадетский монастырь», «Фигура», «Человек на часах», «Тупейный художник» и др.). «Антики», редкости, аномалии, чудаки, они очень дороги прозаику, и он постоянно к ним возвращается.

Две повести — «Однодум» (1879) и «Несмертельный Голован» (1880) — достаточно показательны. И «анекдотическая история о солигаличском антике» Рыжове, и судьба Голована, прозванного несмертельным, для автора в прошлом, и это позволяет ему подвести как бы беспристрастный итог их существованию. «Еретик», «масон», «библейский социалист», «полицейский фолософ», квартальный надзиратель Рыжов своим «чудаческим служением» задает городским властям и чиновничьему обществу нелегкую задачу. «Загадочный чудак», отказывающийся от взяток, живущий на свое жалованье, — нелепое исключение в ряду алчущих и берущих. Если жизненный подвиг Однодума развернулся по преимуществу в сфере государственной службы, то судьба Голована больше связана с областью частной жизни. Однако его «домашность» и доступность только увеличивают загадочность фигуры. Не случайно повесть о нем строится как постепенное объяснение легенды, существующей в людской памяти. Но, сведенная к реальному содержанию, судьба Голована оказывается только еще более прекрасной и героичной.

Фигуры лесковских подвижников излучают свет, в окружающую жизнь они вносят смысл и тепло. Бескорыстно творить подвиг добра и самоотвержения — в этом суть праведничества. Даже в момент всеобщего бедствия, когда «все высшие цели бытия человеческого» словно перестают существовать, праведник их не забывает. Лескову-художнику удалось высветить эти черты «героев великодушия», но на каких же основаниях показываются в его мире «маленькие великие люди, веселые великомученики любви своей ради» (М. Горький)?

Прежде всего, рисуя своих праведников, писатель остается трезвым «секретарем» реальности. Он по-прежнему опирается на достоверные доказательства и факты. «Глазами очевидца» показана история доблестного чудака Рыжова. Освобождается от нереальных преувеличений легенда о Головане. Обращаясь к самой анекдотической в цикле фигуре Шерамура, «героя брюха», «чрева ради юродивого», Лесков не забывает о правиле «исторической точности». Он гордится: «я его записал верно...» Оправдано внимание к этой фигуре тем, что она существовала в действительности и что вдохновляла Шерамура праведная «мысль о пире нищих», мечта «кормить других».

Назад || Далее