Дневник лишнего человека. повесть. (Тургенев И. С.)

Над повестью «Дневник лишнего человека» Тургенев усердно работал около двух лет. Завершена она была в январе 1850 года и появилась на страницах апрельского номера «Отечественных записок». Судя по высказываниям самого Тургенева, он ценил эту повесть, которую писал «соя атоге» (с любовью): «...думаю, что это хорошая вещь» (Тургенев. Письма, т. I, с. 319, 377—379). «В этом произведении схвачен кусок подлинной жизни», — скажет Тургенев спустя восемнадцать лет (там же, т. VII, с. 89, 368).

Журнальная публикация повести подверглась жестокой цензурной расправе.

Она оказалась неприемлемой с точки зрения норм официальной морали и нравственности. Сатирическая направленность нового произведения Тургенева также противоречила охранительным принципам российской цензуры того времени. (Подробно цензурная история освещена в пятом томе академического издания, с. 580—583 1.) Однако в 1856 году в сб. «Для легкого чтения» и первом томе «Повестей п рассказов» Тургеневу удалось восстановить все цензурные купюры.

«Дневник лишнего человека» занимает видное место в ряду произведений Тургенева. Это рубеж (притом, что еще существует внутренняя нерасторжимая связь с «Записками охотника», главным образом, с «Гамлетом Щигровского уезда») па пути к психологической повести второй половины 50-х годов, романам «Рудин», «Дворянское гнездо» и «Накануне». Название повести дало имя целому историческому явлению; оно как бы отделилось от нес и обрело самостоятельную жизнь в мире русской литературы. Цензура не случайно всполошилась, ибо повесть таила в себе острый политический смысл. Это становится особенно ясным при знакомстве с черновым автографом. После слов окончательного текста «Кто знает? Кто скажет?» (с. 356) — речь шла о том, «какие причины могли способствовать» появлению «сверхштатного, «лишнего человека», — в черновом автографе говорилось: «...кто знает? А может быть — я не столько сам виноват, сколько... Э! да я, кажется, вдаюсь в политику». Почти то же самое заметит позднее герой «Переписки»: «Все мы виноваты, да винить-то нас все-таки нельзя... Обстоятельства (курсив наш.— В. Ф.) нас определяют; они наталкивают нас на ту пли иную дорогу, и потом спи же нас казнят...» Эти горькие слова прямо перекликаются с тем, что столь многозначительно скажет один из героев романа «Рудип» Лежнев: «Нас бы очень далеко повело, если бы мы хотели разобрать, отчего у нас являются Рудины...» Тургенев явно имел в виду николаевскую действительность, задушившую декабристское движение, погубившую Пушкина, Лермонтова, Чаадаева; мир, который довел до смертельного отчаяния Гоголя...

«Дневник лишнего человека» — одна из первых «личных» повестей писателя, в ней много от самого Тургенева — и это сразу же почувствовали современники, «...за остротами г. Чулкатурина беспрестанно видны Вы сами...» — писал Тургеневу Е. М. Феоктистов, рассказывая о впечатлении, произведенном повестью в литературных кругах (Тургенев. Соч., т. V, с. 583).

Как всегда, мнения критики о новом произведении Тургенева четко разделились. Ее либеральная часть, в данном случае в лицо Л. В. Дружинина, резко выступила против «критического» начала повести. «Мы не хотим тоски, — писал критик, — не желаем произведений, основанных па болезненном настроении духа... сатирический элемент, как бы блистателен оп ни был, не способен быть преобладающим элементом в изящной словесности» («Современник», 1850, Л» 5, с. 80—85). Дружинин, таким образом, рассматривал повесть Тургенева в совершенно определенном ряду — в ряду созданий Григоровича и, главным образом, Ф. М. Достоевского. Однако спустя шесть лет, в связи с выходом в 1856 году «Повестей и рассказов» Тургенева, Дружинин вновь высказался о «Дневпике липшего человека», и этот (уже более объективный) отзыв профессионального и талантливого критика представляет явный интерес, ибо он обращен к герою повести: «Больной и унылый Чулкатурин есть тип своего рода, тин, принадлежащий кружку небольшому, но замечательному. Он истинно лишний человек, один из тех лишних людей, без которых не существует ни одного молодого общества» (А. В. Д р у ж и-н и н. Собр. соч., т. VII. СПб., 1865, с. 334).

Значительность повести, глубину ее идейных и художественных обобщений отметил Ап. Григорьев. «Дневник лишнего человека» — это, по его словам, «глубокая, искренняя исповедь болезненного душевного момента, пережитого многими, может быть целым поколением» (Ап. Г р и г о р ь е в. Соч., т. I. СПб., 1876, с. 318).

Н. Г. Чернышевский обратил внимание на эту повесть при появлении ее во втором томе сборника «Для легкого чтения», особо выделив ее вместе с «Записками маркера» Л. Толстого (Н. Г. Чернышевский. Поли. собр. соч., т. III. М., с. 56).

Стр. 352. IJerz, mein Herz... was willst du mehr?— перифраза из стихотворения Гете «Neue Liebe, neues Lebcn* (1775): «IIerz, mein Ilerz, was soil das gcben?..»

Стр. 354. О мой сад... и вы, высокие березы... Расставаясь с жизнью, я к вам одним простираю мои руки.— Это явно автобиографический отрывок. Описание сада в Спасском встречается во многих произведениях Тургенева (в «Фаусте», «Дворянском гнезде», повести «Пунин и Бабурин»). Старинный запущенный сад в Спасском с годами слился для Тургенева, подолгу жившего за границей, с образом нежно любимой родины. Видение цветущего сада буквально преследовало Тургенева до последних мгновений жизни. Смертельно больной, он писал другу своему, поэту Я. П. Полонскому: «Когда вы будете в Спасском, поклонитесь от мепя дому, саду, моему молодому дубу, родине поклонитесь, которую я уже вероятно никогда не увижу» (Тургенев. Письма, т. XIII, с. 271).

Стр. 354. Я бы хотел еще раз надышаться горькой свежестью полыни...— Эти ощущения Чулкатурина сродни тем, которые охватили героя повести «Ася», набредшего на куст конопли возле дороги: «Ее степной запах мгновенно напомнил мне родину и возбудил в душе страстную тоску но ней...»

Стр. 360. Я ложился спать и вставал... трубку курил—иначе, чем прежде... словно крылья вдруг выросли у меня за плечами.— Сравнение это получило свое дальпейшее развитие в повести «Лея»: «— А крылья могут у нас вырасти, — возразил я.— Как так?— Поживите — узнаете. Есть чувства, которые поднимают нас от земли. Не беспокойтесь, у вас будут крылья», — говорит г. Н. Н., полюбившей его Асе.

Стр. 362. Говорят, одному слепому красный цвет представлялся трубным звуком...— Исчерпывающий комментарий к этому тексту повести дан М. П. Алексеевым. По мнению ученого, наиболее вероятным источником, из которого Тургенев мог почерпнуть сведения о слепом английском математике XV!! в. П. Саундерсонс, уподобившем красный цвет трубному звуку, был знаменитый трактат Джона Локка «Опыт о человеческом разуме» (впервые опубликован в 1690 г. и затем неоднократно переиздавался). Сравнение Саун-дерсона, которого Локк знал лично, было опубликовано в этой книге впервые и подвергнуто здесь же психологическому анализу (см. подробно: «Тург. сб.», вып. V, с. 218—223).

Стр.364. ...кроме той отрады особенного рода, которую Лермонтов имел в виду, когда говорил, что весело и больно тревожить язвы старых ран...— Имеются в виду строки из стихотворения поэта «Журналист, читатель и писатель» (1840).

Стр. 365. ...разве любовь — естественное чувство? Разве человеку свойственно любить? Любовь — болезнь...— Эту же мысль Тургенев развил в повести «Переписка». В последнем письме Алексея Петровича говорится: «Любовь даже вовсе не чувство; она — болезнь, известное состояние души и тела...» Близкие мысли звучат и в повести «Фауст».

Стр. 368. ...поставляли в пример... лакедемопца, который... предпочел самую смерть позору...— Эта притча приведена Плутархом в «Жизнеописании Ликурга», в рассказе о воспитании спартанцев (IIлутарх. Сравнительные жизнеописания славных мужей. Перевел с греческого Сннри-дон Дестунмс. Часть первая. СПб., 1814, с. 235).

Стр. 369. Я был разбит наголову... как пруссаки под Йеной... —14 октябри 1806 г. под городом Иеной Наполеон разгромил часть прусской армии; одновременно маршал Даву разбил остальную ее часть под Ауэрштедтом. В результате этих поражений прусская армия перестала существовать.

Стр. 372. ...аптекарем, необыкновенно чирым немцем...— Чирый — самодовольный (орловский диалект).

Стр. 374. ...петербургских мирлифлеров...— Мирлифлёрами (фр. mirli-florc: от mirer — любоваться собой и fleur — цветок) во времена Людовика XVI называли молодых парижских франтов. В России, в конце XVIII — начале XIX в. это прозвище использовали в борьбе против Карамзина сторонники классицизма. Слово прочно вошло в литературный обиход; например, П. Л. Вяземский писал в 1847 г.: «Требования наших журнальных маркизов и мирлифлеров мало озабочивали смиренную и опростонародившуюся натуру Гоголя» (см.: «Тург. сб.», вып. III, с. 179).

Стр. 381. ...я, как Поприщин, большею частью лежал на постели...— В «Записках сумасшедшего» Гоголя, под датой 4 октября Поприщин записал: «Дома большею частию лежал на кровати».

О люди! точно, жалкий, род/..— перифраза из стихотворения Пушкина «Полководец» (1835): «О люди! жалкий род, достойный слез и смеха!»

Стр. 3S2. ...указательный палец, украшенный перстнем из корналинки...— Корналнвка, или корналин (фр. cornaiine)—полудрагоценный камень сердолик. Это слово одним из первых употребил Тургенев, что было специально отмечено ученымв-лингвисгами (см.: «Тург. сб.», вып. V, с. 338—339).

Стр. 383. Я чувствовал себя чем-то вроде Сципиона Африканского.— Древнеримский полководец Публий Корнелий Сципион Африканский Старший (около 235—183 гг. до н. о.) прославился своими воинскими доблестями и великодушным отношением к побежденным.

Стр.390. ...как то легкое дуновение, от которого поднялись дыбом волоса у пророка...— В Библии Елифаз Феманитянин говорит Иову: «И дух прошел надо мною; дыбом стали волоса на мне» (Книга Иова, гл. 4, 15). Размышления героя повести о неотвратимости смерти и обреченности человека Ап. Григорьев справедливо считал выражепием собственно тургеневских взглядов. Уже в этой повести, по убеждению критика, находится «ключ к уразумению тургеневских отношений к природе» (А п. Григорьев. Соч., т. I. СПб., 1876, с. 315). Наиболее полно эти мысли Тургенева развиты в повести «Поездка в Полесье».

И пусть у гробового входа...//Красою вечною сиять!— Цитата из стихотворения Пушкина «Брожу ли я вдоль улиц шумных...» (1829).