Социальная психология и социальная мистика — статья Луначарского 2 часть (Психология)

Как бы то ни было, но русские художники уже подошли к тому океану социально-психологических задач и загадок, который волнуется теперь по всему лицу земли русской. И при этом сразу сказалось то, чего можно было бояться: вместо настоящего социально-психологического откровения нам стали давать искусственные, мистические, метафизические построения. Я имею в виду прежде всего два бесспорно наиболее крупных произведения последних дней 4, принадлежащих перу даровитого Л. Андреева. О них я хочу подробнее поговорить с читателем. Все недостатки и немногочисленные (с точки зрения социально-психологических, а не так называемых «чисто художественных» критериев) достоинства этих произведений крайне характерны и глубоко поучительны.

Рассказ «Губернатор» был напечатан в третьей книжке «Правды», которая была конфискована.

Быть может, далеко не все читатели прочли его. Поэтому мы считаем нужным коротко рассказать его…

Андреев долго описывает мистическую уверенность в скорой смерти губернатора. Это, конечно, нечто сверхразумное, или, если хотите подразумное, это сложилось в тайниках души. Наконец, резко, пожалуй, грубо, высказывает он свою мысль всю целиком, в напыщенной, ультрамистической форме.

Конечно, вся эта сказка о «далеких и странных временах» — вздор. Но Андреев хочет достигнуть ею впечатления особой незыблемости, таинственной неумолимости закона справедливости. Весь эпизод из мира нашей революции оказывается простым применением этого мистического, необъяснимого, в природе вещей заложенного закона.

Это он надел маску «странного любопытства» и погнал губернатора смотреть свои жертвы, это он постепенно «приуготовил» губернатора к казни, постепенно овладел им и властно сказал ему наконец: пойми, умереть ты должен! «Он был чародейством»; он выдвинул и мстителей.

Он темный, чернокрылый и какой он там ещё — главное действующее лицо рассказа. Только он и действует с тех пор, как махнул белым платочком губернатор, только он и действует, остальные — марионетки в его руках.

С большим талантом и на разные лады старается автор описать могущество закона и уверить читателя, что разумная воля людей и всякому понятные чувства - тут не при чем, все дело в велениях древнего седого закона.

Мы имеем перед собой яркий образчик подмены социальной психологии социальной мистикой. (…)

Существует ли в мире непреложный закон, карающий смертью за смерть? Нет, его не существует. История знает сотни примеров, когда жестокие тираны, совершавшие массовые убийства, спокойно умирали на лоне семьи. Люди убивали и нынче убивают, как воду пьют, и кара смертью за смерть не только не есть правило, но исключение. Особенно, когда убийство совершается под покровительством закона, в выгодах правящей кучки.

Несомненно, существуют губернаторы и разные другие палачи, которые раскаиваются после совершения ими кровопролития. Вера в нравственный закон, не дающий даже закоренелому грешнику нераскаянно проливать кровь человеческую, вера, нашедшая свое глубочайшее и тончайшее выражение в фигуре лэди Макбет у Шекспира, имеет более прочные основы, чем Андреевский миф о неумолимом законе, разящем смертью за смерть.

Многие художники рисовали нам раскаяние, и, к слову сказать, этюды покаяния разных чинов полиции, армии и гвардии, столь изобильно появляющиеся в нашей текущей беллетристике, очень мало ценных черт прибавили к тому, что дано уже старыми художниками в этом направлении. Как бы то ни было, раскаяние есть феномен, хотя и крайне сложный, весьма разнообразный, смотря по лицам и ситуациям, но совершенно до дна понятный; ничего мистического в себе не заключающий. (…)

Но Андреев намеренно и недвусмысленно устраняет раскаяние из числа мотивов губернатора. Правда, это ему не удается. Эти вскрики: «Позорно!» Этот ужас перед словами: «Убийца детей!» — всё это очень похоже на раскаяние, но все это остается в тумане. «Кресты, русские люди, дети», перебирает губернатор и неожиданно заявляет: «Впрочем, это все вздор!» Андрееву надо, чтобы в нем действовало не человеческое чувство жалости, не сознание легкомысленной, опрометчивой жестокости своей расправы, а чувство виновности перед безличным законом: «не убий!» А, между тем, губернатор — военный, или, просто говоря, профессиональный убийца. Даже его упоминание о «русских» и «крестах» свидетельствует, что закон «не убий» далек его душе. Турок, нехристей убивать в его глазах позволено. Профессиональный убийца убивает равнодушно и иногда с наслаждением. (…) И вечный, древний, седой закон не может пробраться под их раззолоченный мундир. Скорее может пробраться туда другое чувство — чувство животного страха. Есть у Андреева намек и на это. Но и страху, как и раскаянию, он принес лишь мимолетную, невольную дань художника, а потом зашагал по намеченному, надуманному

пути мистического истолкования событий. Измученный страхом губернатор не мог даже опуститься, махнуть рукой на всякие охраны и, зажмурив глаза, пойти навстречу смерти, когда страх парализовал бы его душу и вырос бы в ней, приникшей, разбитой, в неумолимое чудище. Задача изобразить подобное душевное состояние трудна, но близка к жизни, это возможно. Мистическая же самоказнь губернатора во исполнение приговора вечного закона- есть чистейшая выдумка. Нет таких губернаторов, потому что нет такого закона. …

Большая публика, которая по Андрееву оказывается во власти великого инстинкта справедливости, — на самом деле смутно чует, что прошли те деньки, когда можно было безнаказанно палить в «чернь». Обыватели знают, что шансы на акт мести велики. И ничего мистического в таком ожидании со стороны обывателей нет, как нет ничего загадочного в том, что одни, более бесправные или чувствующие вообще солидарность с демократией, — сочувствуют рабочей мести, другие философствуют и морализируют, а иные даже и негодуют.

Но Андреев скомкал довольно интересный социально-психологический вопрос о сочувствующем или осуждающем эхо, которое сопровождает каждый роковой выстрел; его мы у него не видим вовсе, а видим какое-то одержимое «чернокрылым, темным» инстинктом стадо! А как настроена сама «Канатная», рабочий квартал? Как формулируется жажда мести, как выдвигаются мстители? Ведь всё это интереснейшие вопросы. Тут-то и разгуляться даровитому, принципиальному социальному психологу, тут-то и показать, как «настроение» класса находит своих «героев».

Ничего этого нет у Андреева. Та же стадная, на этот раз изображенная даже юмористически в виде разговора двух пьяных мастеровых, безотчетная уверенность в неизбежности «казни». А затем сумасшествие одной работницы толкает на «акт» двух каких-то… Кто они? Что чувствуют? Какое до этого дело социальному мистику? Для него они просто манекены великого седого закона. Не Петр, так Демьян. Живых красок нет, жизни нет, есть талантливая выдумка. И вс1 потому, что нет понимания массового чувства. Вместо массового чувства дается мистика, безличное «нечто», «чародейство», покоряющее всё и всех. Какое социально-психологическое значение имеет эта даровитая фантазия? Она талантлива, но что ж из этого? Старый Гете полубог, несомненный защитник свободного искусства говорит, что «Dichtung und Wahrteil».

В художественном произведении — всё в содержании. Правда, даровитый человек может придать красивую форму и недостойному содержанию, но это не значит «творить», это значит — ловко «делать». Мне скажут, что именно Андреев «творил», потому что создал не реалистический этюд, а поэму о вечном законе. Но несуществующий «вечный закон», нарушением которого является чуть не вся история человечества, — именно «недостойное содержание», а «достойное содержание», как говорил тот же Гёте: «мысли и чувства людей, их нравы и поступки».

С тем большим удовольствием отмечу я одну превосходную ценную страницу. Почти совершенно пройдя молчанием чувства и мысли рабочих, Андреев, отклонившись на время от своей мистической цели, занялся не выдуманным, а действительным анализом «настроения» работниц и написал страницу, заслуживающую всяких похвал. Эта страница, однако, — исключение. Тут действительно настроение массы, как оно создается из отдельных индивидуальных ручейков из «печного вопроса», гнетущего каждую работницу-мать. Вот такого же анализа и для мужей работниц, и для других слоев и действующих лиц хотели бы мы на место лживой метафизики и мнимого трагизма «тайных сил», вертящих по-своему людьми. Печь — это стихия реальная, её пасть в миллион раз страшнее «седого закона», в миллион раз значительнее. Нам незачем резюмировать она ясна и без того…