Социальная психология и социальная мистика — статья Луначарского 1 часть (Психология)

Мы имеем счастье жить среди грандиознейшего из социальных явлений всенародной революции. Это потрясающее и грозное стихийное явление может быть трактуемо наблюдателями, желающими проникнуть в его внутреннюю сущность, постичь его движущие силы, его смысл, учесть его размах, попытаться предрешить его вероятные результаты, — с двух точек зрения.

Наиболее правильным, наиболее прямым путем будет научно-социологическое, в главнейшем социально-экономическое исследование его… (…)

Но если революция — этот великий акт мировой драмы — можно понять лишь заглянувши за кулисы, лишь спустившись в машинное отделение и побродив между непривлекательными на взгляд цилиндрами, ремнями и шестернями, то все же этот акт и может и должен быть наблюдаем и с другой стороны. Революцию нельзя не изучать, нельзя не оценивать, как явление социально-психологическое. Ведь в конечном счете ее значительность для нас, ее захватывающий интерес заключается именно в том, как отражается она в живых душах - братьев людей, что ломает она в их уме и воле, что создает в их груди и их руками, как переводится на язык человеческого счастья и человеческого горя.

Но мало того, что интерес к революции, как она происходит в людях и через людей, в сознании, чувстве и через них, диктуется тем, что мы сами - люди с сознанием и чувством; он диктуется еще и соображениями практического характера.

Мы не только наблюдатели революции, - мы ее деятельные участники, мы исследуем ее не в интересах чистой науки и не для отдаленных потомков, но для того, чтобы из добытого золота истины сейчас же начеканить полновесную монету практических лозунгов, чтобы тяжелый свинец, добытый со дна опыта научным анализом, перелить в пули дела. …

Для того, чтобы удовлетворять тому живому интересу, который имеется налицо, как в самых широких, так и в самых передовых слоях публики, социально-психологические этюды должны удовлетворять двум условиям; во-первых, они должны быть конкретны, во-вторых, они должны давать общие указания, общие выводы. Я не говорю, что социально-психологические этюды, не отличающиеся этими свойствами, не представляют собою никакого интереса, — я указываю лишь на эти две черты, как на необходимое условие широкого интереса. Существует только единственный способ соединить в одно конкретность описания с обобщающим анализом. Этот способ — изображение или создание типических образцов интересующих нас явлений.

Но дело именно в том, что кроме животрепещущей конкретности, мы не можем не требовать от того, кто взялся за психологическое освещение явлений революции, обобщающей мысли. Лишь при ее наличности поднимает он нас над целым морем ярких и противоречивых фактов, обилие которых и порой мучительная выпуклость как раз и доводят наш интерес к попыткам социально-психологического исследования до болезненного иногда уровня. (…) Короткий вывод из всего вышесказанного тот, что психологическим истолкователем явлений революции в том смысле, какой нами указан, должен быть художник и, что самая лучшая, самая удобная форма социально-психологического этюда есть форма художественная. Художник может и должен дать нам типическое, в одно и то же время живое и индивидуальное, и значительное, обобщающее.

При богатстве обобщающей мысли законна для художника и символическая форма. Тип, когда он широк и многообъемлющ, когда типичны все его действия и вся его обстановка, уже подходит к границам символического. Но художник может испытывать желание сделать шаг дальше и в интересах еще высшего обобщения освободиться от требований внешнего реализма, обязательных для «искусства типичного». Если художник желает подчеркнуть необходимые ему стороны данного лица или данного явления, он может преувеличить их, нарушив обычную, допустимую действительностью пропорцию; он может создать более или менее фантастические условия, сплести более или менее фантастический узор событий или обстоятельств для того, чтобы показать какую-нибудь душевную силу, какую-нибудь цепь индивидуально или социально-психологических актов во весь их рост в их чистом, беспримесном виде. (…)

Художественное произведение всегда более или менее фрагментарно, как всякая монография, но вся сила в том, — куда направлено внимание художника, с чем именно причинно связывает он те внешние явления, которые служат центром его художественному интересу. Читатель понимает, что мы все время говорим о тех художественных произведениях, которые имеют характер этюда художественно-психологического исследования. Мы хорошо понимаем, что художественное произведение может иметь ценность совершенно независимо от его социально-психологического интереса или его значения, так сказать, художественно-познавательного.

«Объяснения поступкам надо искать в человеческой психологии», — говорят нам, или, как иногда выражаются, - в глубинах человеческого духа, в тайниках души и т. п. Но не значит ли это, в сущности говоря, отсылать от Понтия к Пилату. Установить связь между определенными действиями личности и её внутренними переживаниями — это, конечно, хорошо, но ведь немедля возникает вопрос, чем объясняется то, что именно таковыми-то были эти переживания, что именно такова-то манера данной личности реагировать на определенного рода воздействия — словом, её характер?

С другой стороны, объяснения жизненных явлений вообще, различных конфликтов и перипетий ищут также в человеческих страстях, во взаимотрении человеческих душ…

Скомканность внутренней жизни и непонятность «случайностей», от которых зависит судьба отдельной личности, породили новейший декадентский художественный мистицизм. У художников, наиболее чуждых определенности мысли, новейший мистицизм сказывается просто в экстатическом или полном ужаса констатировании таинственности души и всего происходящего. Более углубленные искатели, умы более систематические ищут своеобразных законов в этом непостижимом и создают различные формы своеобразного художественно-философского мистицизма. (…)

То, что мы назвали чистым психологизмом, гораздо больше привлекает всякую активную и, так сказать, светлую натуру, ибо гласит о сильной воле, о том, что человек сам является кузнецом своего счастья или виновником крушения своей жизни, литературный психологизм горд и красив в своей безусловной человечности. Мистики возвращают нас от принципов Эллады и Возрождения в темную глубину веков, к древнему Востоку с его чувством рабской зависимости от какой-то злой и безумной стихии, с его трепетным поклонением перед загадочно-чудовищным. (…) Да, художник — социальный психолог должен ставить рассматриваемые им явления в прямую и непосредственную связь с теми стихиями общественной жизни, с теми живыми основами социального бытия, которые определяют собою сознания групп, а в конечном счете и индивидуумов. Часто говорят, что требовать «экономического объяснения характера или судьбы той или другой индивидуальности — значит ставить нелепый вопрос, на который не станет отвечать ни один умный марксист». Конечно, прямой и непосредственный переход от экономики к любви, мечте или верованию живой человеческой личности представляет из себя грубейший скачок, нелепый сальто-мортале, на котором всякий неминуемо сломит себе шею. (…) От экономического состояния общества до сокровеннейших, сложнейших и изящнейших движений человеческого духа ведёт запутанный зигзагообразный путь, который, пройти и провести по которому толпу читателей может только художник, соединяющий в себе навыки социолога, режущий аналитический ум, способность симпатически чувствовать движения чужого сердца и ту огромную догадливость, которая выделяет истинного художника из густой толпы пишущей братии. Но особенно большое значение для социальной психологии имеет художественный анализ и художественное освещение массовых явлений. Тут художник гораздо более подходит к экономике, как первопричине социальных явлений вообще. (…)

Теперь вопрос в том, найдет ли Великая Русская Революция своего ясновидца, который имел бы ключ от сердец человеческих и в то же время до дна проникал бы взором кипучий поток событий, вплоть до того глубокого, каменистого дна, которое дает потоку направление и обусловливает характер его многообразного бега.