Автобиографические книги Герцена. Часть 2. (Герцен А. И.)

Конечно, в этой любви к сыну проявилось то прямое благородство, которое всегда вызывает горячее ответное чувство и искреннюю сыновью признательность. Отец на поверку оказался человеком совершенно иного склада, чем мертвые души николаевской России.

Но автор воспоминаний не склонен вдаваться в сентиментальную чувствительность. Он видит в отце и обыкновенного русского помещика, который, при всем своем недюжинном уме, легко шел на поводу у отъявленных проходимцев. Старосты и его подручные обирали и барина и мужиков. Зато все, что было у барина на виду, подвергалось двойному контролю. В доме экономили на свечах, а по деревням...

В одной сводили лес, в другой — ему продавали его же собственный овес. У него были свои «министры без портфеля», которые всякое лето от имени барина ревизовали, а на самом деле открыто грабили крестьян, и покупали на ворованные деньги дома. Один из них, Шкун, «при мне раз бил на дворе какого-то старого крестьянина, я от бешенства вцепился ему в бороду и чуть не упал в обморок». Пожалуй, отношения барина с крестьянами, объективные картины старой русской жизни автора воспоминаний интересуют куда больше, чем его собственные переживания, отношения с родителями. Перед нами не просто книга о детстве, но, прежде всего, книга о детстве будущего революционера, о тех впечатлениях детских лет, которые наполнили смыслом всю последующую жизнь.

Будут затем и клятвы, и программа борьбы, и ссылки, и жизнь в эмиграции. Обо всем он поведает в «Былом и думах». И как никакой другой писатель, Герцен внимателен к настроениям ребенка, к настроениям, подготовившим идейное взросление юного человека. Мы не знаем, что пережил тогда Герцен, но «внутренний результат» его отнюдь не детских дум был плодотворен: он чувствовал, что «оставлен на собственные силы». По существу в его жизни начался разрыв с барской средой, преодоление ее психологии, как чуждой и вредной. В 10—11 лет почувствовать себя свободным от общества, противопоставить себя окружающим — это далеко от обычных настроений юного отпрыска из помещичьей семьи. Там — апатия и праздная лень, здесь тревога и рано проснувшееся самосознание, необходимость определиться, потребность понять себя.

Кто ты есть? Где заветный берег, если дом отца не твой желанный и единственный приют на земле? Нелегки эти трудные детские думы. Они могли бы породить безысходную тоску и отчаяние, если бы... Если бы не обретенная опора в людях другого круга, в тех, кто повседневно рядом с тобой, но которых не часто замечает праздный и избалованный ум. Не отвлеченные фантазии, а жизнь людей привлекает пытливую мысль ребенка; ему открылся мир, неведомый, но близкий. Разница между дворянами и дворовыми, замечал Герцен, столь же мала, как и между их названиями. Это полюса одной жизни-судьбы.

Русская литература внимательно вглядывалась в лица тех, кто с колыбели формировал нравственные понятия дворянских детей — нянюшек, кормилиц, дворовой челяди. Покорство и уступчивость одних отзывались диким деспотизмом и чувством вседозволенности со стороны других. Дворовые росли и старели вместе с молодыми господами. В юности терпели зуботычины и побои, но служили верой-правдой, как Савельич — этот вечный «дядька» при великовозрастном дитяти Петруше Гриневе. Под старость, совсем беспомощные, умилялись на своих бывших воспитанников, от которых всю жизнь терпели, и шли «к ручке». Сколько их, «ласковых и кротких нравом», чья жизнь «была любовь и самопожертвование», потому что своей жизни и своей семьи они не знали, не имели права знать!

Маленький Саша Герцен (Шутка, как его звали в семье) рано задумался о жизни окружавшей его крепостной прислуги. Его двоюродная сестра Татьяна Кучина (в замужестве Пассек), которая одно время училась в их семье, вспоминает: «Чувства деликатности и человечности» в «Шушке» были так сильны, что «он рано почувствовал, а вскоре и понял все отталкивающее окружающего его мира, сочувствовал всему угнетенному, до слез возмущался несправедливостью, постоянно нуждался в сердечном привете и страстно, беззаветно отдавался чувству дружбы и любви».

Воспоминания Т. Пассек — дополнение к страницам « Пылого и дум », посвященным описанию девичьей и передней в барском доме Ивана Алексеевича Яковлева, отца Герцена. Разнообразны типы крепостных, о которых он вспоминает. Были и прямые «фанатики рабства», как старый лакей Бакай, обучавший дворовых мальчишек «аристократическим манерам передней». Дилетантов (любителей) рабства было, однако, куда меньше, нежели его жертв. Именно в их глазах Герцен еще ребенком «разглядел, какая сосредоточенная ненависть и злоба против господ лежат на сердце у крепостного человека».

Изображение дворни в книге Герцена носит подчеркнуто полемический характер. Откровенно сочувственное отношение автора «Былого и дум» к крепостным резко противопоставлено традиционно барскому высокомерию к ним как существам низшего сорта. Ему, пережившему революцию 1848 года, ненавистна демагогическая лесть толпе, но «аристократическую клевету на народ» он ненавидит еще больше. «Представляя слуг и рабов распутными зверями, плантаторы отводят глаза другим и заглушают крики совести в себе. Мы редко лучше черни, но выражаемся мягче, ловчее скрываем эгоизм и страсти».

Правила семейной педагогики предписывали всячески огораживать господских детей от «тлетворного» влияния дворни. Герцен свидетельствует об обратном: на него «передняя не сделала никакого действительно дурного влияния». Напротив, она развила в нем с ранних лет «непреодолимую ненависть ко всякому рабству и ко всякому произволу».

Но дело не только в том, что автор воспоминаний разбивает вековые дворянские предрассудки, унизительную господскую привычку смотреть на крепостных крестьян сверху вниз. Он сумел посмотреть на народную жизнь трезвым взглядом революционера и увидеть, что время «кротких и покорных» Савельичей давно минуло.

Пройдут годы, русскую землю снова потрясут выступления крестьян, которые станут требовать настоящей воли. И от их лица Савелий — богатырь святорусский скажет: «Но наши топоры лежали до поры». На русскую крестьянскую жизнь Некрасов в своей поэме «Кому на Руси жить хорошо» посмотрит глазами автора «Былого и дум».

Размышления о народной жизни, о судьбах России — самое заветное и глубинное в мемуарах Герцена, даже там, где речь, казалось бы, идет только о детстве, лишь о самых ранних, таких неосознанных, неоформленных впечатлениях юного существа.

Всем ходом повествования Герцен убеждал своего читателя в том, что русская жизнь на переломе — накануне решающих перемен. Новой всенародной грозы, которая будет пострашнее грозы 1812 года, под ударами которой погибло наполеоновское нашествие. Поток детских воспоминаний автор направляет именно в это русло, стремясь связать воедино свою личную судьбу и судьбу своего поколения с судьбой будущей России. Страницы личных воспоминаний окрашены заревом всемирно-исторических событий — французской революции конца XVIII столетия и Отечественной войны 1812 года. Личная судьба автора книги сплетается с судьбами мировой истории, а страницы воспоминаний о личном — одновременно и осмысление русской и европейской жизни. Тем самым книга Герцена становится историческим документом эпохи.

Можно быть современником великих событий и оказаться не у дел, лишь потом, задним числом со стыдом догадываясь, что чего-то очень важного не углядел в жизни. Да и всегда ли мы, особенно в детстве, умеем обращать внимание на главное — главное не только лично для нас, но и для всех? Жизнь Герцена в этом отношении поучительный пример. Его память сохранила, сберегла для потомства важнейшие события русской национальной жизни, свидетелем или участником которых он был.

Рассказы о пожаре Москвы, о Бородинском сражении стали его колыбельной песней и детской сказкой. Историю Отечества мальчик постигал через рассказы очевидцев войны 1812 года — матери, отца, прислуги и ее непосредственных участников, офицеров и генералов, приятелей отца.

Однако решающее влияние на жизнь Герцена оказало другое событие — восстание декабристов 1825 года и расправа над ними. «Жизнь Пестеля и его товарищей окончательно разбудила ребяческий сон» его души. Детские мечты «о доблестях, о подвигах, о славе» (по примеру старших надеть воинский мундир), смутные надежды на счастье сменились твердым убеждением — посвятить жизнь борьбе с деспотизмом самодержавной власти. На верность погибшим и их делу присягнули они с Огаревым на Воробьевых горах. Было им тогда 15 лет.

«Садилось солнце, купола блестели, город стлался на необозримое пространство под горой; свежий ветерок подувал на нас, постояли мы, постояли, оперлись друг на друга и, вдруг обнявшись, присягнули, в виду всей Москвы, пожертвовать нашей жизнью на избранную нами борьбу».

Клятва на Воробьевых горах двух подростков стала символом бескорыстной дружбы, высокого, подлинно благородного человеческого поведения, воплощением душевной чистоты русских мальчиков. Символом верности, столь же святой, что и верность их старших братьев, друзей и товарищей на поле грозной сечи — на поле Бородина: «И умереть мы обещали, и клятву верности сдержали мы в Бородинский бой». Их бой, бой первых русских революционеров, был не менее тяжел: он длился всю жизнь.

Не случайны в книге Герцена эти слова, похожие на слова воинской присяги: «Мы не знали всей силы того, с чем вступили в бой, но бой приняли». Их с Огаревым детская клятва поверялась жизнью. «Шли мы безбоязненно и гордо, не скупясь отвечали всякому призыву, искренно отдавались всякому увлечению. Путь, нами избранный, был не легок, мы его не покидали ни разу; раненые, сломанные, мы шли, и никто нас не обгонял. Я дошел... не до цели, а до того места, где дорога идет под гору, и невольно ищу твоей руки, чтоб вместе выйти, чтоб пожать ее и сказать, грустно улыбаясь: «Вот и все!»

Эти строки написаны в 1853 году. Впереди была активная революционная деятельность, издание «Полярной звезды» и «Колокола».

В 1912 году, в столетие со дня рождения Герцена, В. И. Ленин от имени русского революционного пролетариата и его партии писал:

«Чествуя Герцена, пролетариат учится на его примере великому значению революционной теории; учится понимать, что беззаветная преданность революции и обращение с революционной проповедью к народу не пропадет даже тогда, когда целые десятилетия отделяют посев от жатвы».

Жатва, о которой мечтали деятели первого поколения русских революционеров, была уже недалеко...

Владимир Этов