Автобиографические книги Герцена. Часть 1. (Герцен А. И.)

Есть книги, которые с первых же страниц захватывают нас своей подлинностью. Будто сама история предстает перед нами во всем героическом и драматическом облике. К таким книгам относится в первую очередь «Былое и думы» Герцена. В ее названии есть и эпический размах национальной истории, и горькая дума человека о нелегко прожитой жизни.

В восьми частях «Былого и дум» предстает русская история 20—60-х годов прошлого столетия, трудных переломных лет в русском освободительном движении, первого его периода — дворянского.

Декабристы и Герцен с небольшим кругом друзей — вот герои того времени. Декабристы — как поколение героев, кумиры тех немногих мальчиков, с судьбами которых связано будущее родины, детей, принявших на себя всю тяжесть наследия героических отцов. «Тридцать лет тому назад, — писал Герцен в 1861 году, — Россия будущего существовала исключительно между несколькими мальчиками, только что вышедшими из детства, до того ничтожными и незаметными, что им было достаточно места между ступней самодержавных ботфорт и землей — а в них было наследие 14 декабря, — наследие общечеловеческой науки и чисто народной Руси. Новая жизнь эта прозябала, как трава, пытающаяся расти на губах непростывшего кратера». В этом образе новой жизни основная мысль «Былого и дум» — энциклопедии русской духовной жизни тех лет.

«Былое и думы» — художественная автобиография, любимый литературный жанр Герцена. Записки, воспоминания, дружеская переписка — именно так написаны его многие произведения. «Я решительно хочу в каждом сочинении моем видеть отдельную часть жизни души моей», — делился он своими замыслами с невестой, Н. А. Захарьиной. В одном из писем к ней (1836 год) он набросал план такой «биографии», который затем был использован в работе над «Былым и думами»: «От 1812 до 1825 ребячество, бессознательное состояние, зародыши человека; но тут вместе с моею жизнью сопрягается и пожар Москвы, где я валялся шести месяцев на улицах, и стан Иловайского, где я сосал молоко под выстрелами. Перед 1825 годом начинается вторая эпоха; важнейшее происшествие ее — встреча с Огаревым. Боже, как мы были тогда чисты, поэты, мечтатели! Это эпоха юности своим девизом будет иметь дружбу. Июль месяц 1834 окончил учебные годы жизни и начал годы странствования. (Герцен был арестован «за вольнодумство» и выслан в Пермь.— В. Э.) Здесь начало мрачное, как бы взамен безотчетных наслаждений юности, но вскоре мрак превращается в небесный свет: 9 апреля откровением высказано все (в этот день 1835 года у Герцена было свидание с Захарьиной перед отправкой его в ссылку.— В. Э.), и это — эпоха любви, в которую мы составили один я, это эпоха твоя, эпоха моей Наташи».

Автор письма и не предполагал тогда, какие трудные странствования выпадут на долю его и Наташи.

19 января 1847 года они выехали за границу. Шесть-семь троек провожали их до Черной Грязи — почтовой станции по дороге из Москвы в Петербург. Рыдая, расстались они с друзьями. А дней через десять были уже на границе. Старый солдат в неуклюжем кивере, покрытом клеенкой, поднял шлагбаум, уральский казак подошел пожелать барину счастливого пути, худой и бледный ямщик взобрался на козлы. Прощайте! «Вот столб и на нем обсыпанный снегом одноглавый и худой орел с растопыренными крыльями... и то хорошо — одной головой меньше».

Ехали в Париж, на консультацию к врачам по случаю тяжелого заболевания Наташи. Так было официально объявлено. Но в душе зрели иные планы. Сама мысль оставаться под неусыпным надзором царской полиции была невыносима. В Париже Герцен перешел на положение политического эмигранта. Он приветствовал французскую революцию 1848 года и тяжело пережил ее поражение. Казалось, все кончено: битва за социалистическое переустройство жизни не удалась. Мрачные мысли одолевали русского революционера, но оставалась надежда — на Россию, он верил, что именно ей суждено великое будущее, что именно она проложит путь человечеству. Но как и когда придет избавление?

В трудное для себя время он начинал свою книгу. Осенью 1851 года во время кораблекрушения погибли его мать и сын, в мае следующего — скончалась жена. Герцен переехал в Лондон и жил здесь, «отделенный от всего мира далью, туманом и своей волей». «История последних годов моей жизни, — напишет он вскоре, — представлялась мне яснее и яснее, и я с ужасом видел, что ни один человек, кроме меня, не знает ее и что с моей смертью умрет и истина».

Тени былого, память об ушедших из жизни друзьях и близких звали к воспоминаниям.

Работа над книгой продолжалась почти до самой смерти, до 1868 года. Воспоминания, начатые «в скучном досуге», когда не было «ни сил, ни свежести на новый труд», стали главной) книгой Герцена.

Детские годы, первая часть «Былого и дум» — о начальной поре в жизни молодой поросли, когда все так «пылко и незрело». Это не только история души одного человека, дела семейные, но и история о том, как начинало новое молодое поколение, с которым Герцен в годы создания книги связывал свои надежды на будущее. И рассказ обращен к будущим людям, которые не раз остановятся в недоумении перед «гладко убитым пустырем» — русской жизнью после 1825 года. Детские воспоминания, когда они запечатлены пером художника, особенно трогают сердце, а вместе с тем они труднейшее испытание для писателя, претендующего говорить правду и только правду. Писать о детстве так заманчиво: кажется, все под рукой и выдумывать не нужно, лишь вспомнить интересные встречи да изложить их позанимательнее. Это стремление рассказать о своем, лично пережитом, вполне оправдано, естественно.

Каждому человеку запоминаются его первые детские впечатления, затем, с годами, поражающие его самого полнотой пережитого, предчувствием будущего безграничного счастья. И самые поэтические страницы мировой литературы — о детстве. Но как же они различны! «Счастливая, счастливая, невозвратимая пора детства! Как не любить, не лелеять воспоминаний о ней?» Так писал о детстве Лев Толстой. Для него детство — та пора в жизни человека, когда «невинная веселость и беспредельная потребность любви» — его единственные побуждения. О времени детства можно хранить лишь светлые воспоминания и сожалеть о той свежести и беззаботности, которых лишен в по следующие годы. Детство, по Толстому, это вообще счастливейшая пора человечества.

Множество «жутких впечатлений» от «свинцовых мерзостей» русской жизни выносит читатель из книги Горького «Детство» вместе с ее героем Алешей Пешковым. О «горе бедного человека» рассказала повесть Решетникова «Между людьми».

Все эти книги — в той или иной мере воспоминания о детстве, книги автобиографические. В них отпечаток жизни их авторов, русской истории прошлого века.

Эти книги — авторские исповеди.

Нередко история ребенка для автора лишь повод, чтобы широко показать окружающую жизнь, быт, нравы, приключения других, взрослых героев. В жизни Герцена, конечно, тоже были семейные «тайны» — и он не скрывает их от читателей. Но прирожденный такт и деликатность чувств заставили автора не эксплуатировать самые чувствительные струны собственной истории. Ведь дело не в тех или иных биографических фактах. В книге настоящего художника всегда покоряет не правда отдельного факта, а правда верного понимания жизни в целом, ее перспектива, тот урок, который художник умеет извлечь из собственного опыта, помогая каждому из нас понять себя и окружающую жизнь. Стать вместе с ним мудрее и добрее к людям.

В детских воспоминаниях автора «Былого и дум» история его матери занимает немного места. Перед нами встает обаятельный образ этой женщины и скупо раскрывается ее драма. «Женщина чрезвычайно добрая, но без твердой воли, она была совершенно подавлена моим отцом и, как всегда бывает с слабыми натурами, делала отчаянную оппозицию в мелочах и безделицах. По несчастию, именно в этих мелочах отец мой был почти всегда прав, и дело оканчивалось его торжеством». В этих немногих строках угадывается история неравной борьбы с семейной деспотией, что так проникновенно показали нам Островский и Достоевский, Некрасов и Герцен в романе «Кто виноват?». Но почему же в своих мемуарах он не углубился в судьбу женщины в русском семействе? Ответ можно найти на страницах той же книги, вдумываясь в ее замысел. Первое следствие открытия, которое делает ребенок, узнав о судьбе матери, — отдаление от отца. Сочувствие матери оборачивается неприязнью к отцу. А затем именно фигура отца займет главное место в воспоминаниях детства.

Мать и отец — два священных имени для каждого. Счастлив тот, кто видит в родительских отношениях гармонию, согласие и любовь, взаимное уважение и дружбу. Семейные неурядицы всегда отзываются глубоким горем в душе ребенка, о котором обычно с пренебрежением думают: «Он мал еще, ну что он понимает?» На самом же деле «дети вообще проницательнее, нежели думают, они быстро рассеиваются, на время забывают, что их поразило, но упорно возвращаются, особенно ко всему таинственному или страшному, и допытываются с удивительной настойчивостью и ловкостью». Автор «Былого и дум» не углубляется в мир детской души, не подвергает ее пристальному анализу, когда чувства будто рассматриваются в микроскоп разума. Он не любит долго останавливаться на рассказе о переживаниях, его интересуют выводы и действия человека. И об отце своем он не скажет резкого слова осуждения, хотя и мог бы. Бесстрастно он рассказывает о его безрадостной жизни, где все подчинено чувству приличия, даже само сердце, жизни одинокой, неустроенной, лишенной смысла. В глазах своих и окружающих отец казался человеком, стоящим выше «всех этих мелочей» и простых человеческих чувств. Но ради чего жертвовал он жизнью сердца? Над этим вопросом мучается много лет спустя его сын, познавший всю полноту чувств в любви и дружбе. Откуда у его отца было это искреннее презрение к людям? Для чего он взял на себя роль бесстрастного судьи? Неужели «для женщины, которой волю он сломил» или «для дюжины лакеев, которых он не считал людьми»? Какая жалкая участь вовсе не дурного по своим задаткам и не глупого человека. Судьба отца, который на родине стал «умной ненужностью», — еще одно тяжкое обвинение той страшной жизни, которая установилась в России после 1825 года под «самодержавным ботфортом» Николая. Отец в глазах Герцена —• воплощение всеобщей трагедии, поэтому в думах сына о нем немало скорби и сердечной боли. Мы лишь догадываемся о том, какие бури возмущения бушевали в груди подростка, оскорбленного и за мать, и за себя. Но его собственное несчастье — арест и ссылка за вольномыслие помогли ему понять и драму отца, проникнуть за кору этого внешнего бесстрастия. «Впоследствии я видел, — признается он, — когда меня арестовали, и потом, когда отправляли в ссылку, что сердце старика было больше открыто любви и даже нежности, нежели я думал. Я никогда не поблагодарил его за это, не зная, как бы он принял мою благодарность».