Мораль басни Листы и Корни и ее анализ (Крылов И. А.)

И Крылов тем велик и поныне, что в своих произведениях создал и развернул стройную философию свободного труда, философию творчества и созидания, раскрыл общественное значение и характер труда, возведя эту тему в ранг национально-патриотического достоинства и показав ее всемирно-историческое значение.

Его басня 1811 года «Листы и Корни» находится на стыке двух планов темы. Удачно найденная аллегория великолепно передает суть классовой структуры крепостнического общества — паразитизм дворянства и тяжелое положение народа — его жестокую эксплуатацию. Но «мораль» басни выходит и за эти пределы. О басне писали много, ее политический и философский смысл выражен броско, незабываемо: в ответ на хвастовство «листьев» «корни» сказали:

«...с новою весной лист новый народится,

А если корень иссушится, —

Не станет дерева, ни вас».

Здесь-то тема труда и переключается в план философский.

Хотя непосредственное иносказание, подхваченное и детализированное целостностью аллегорической картины, переносит нас к современному Крылову феодально-помещичьему обществу, — басня говорит и о другом. Именно: только трудом живет человечество. Прекратись, прервись труд — и человечество погибнет. Крылов, уча понимать, что есть труд в жизни общества, учил уважать людей труда. Видно, обобщающая работа сознания — наихарактернейшая черта басенного творчества. Она ведет поэта. От конкретных наблюдений к обобщению, которое зовет к себе на помощь аллегорию.

Аллегория — не просто иносказание, прикрывающее наготу истины. В аллегории абстракция находит свою телесность и материализуется в ней; аллегория возвратила обобщению его конкретность, придала осязаемость, спустила на землю. Здесь конкретно-чувственное, пройдя стадию отвлеченности, вновь возвращается к реальности, но возвращается обогащенным всем достоянием абстрагирующей силы разума, который помог единичному преодолеть свою отдельность и обособленность. Аллегория помогла родиться типическому, живущему ещё и теперь во всём, богатстве и зримости индивидуального. Но в ней, в аллегории, обретя свою конкретность, типическое начинает жить по своим, новым законам. Аллегория, родившись, уже хочет вести самостоятельную жизнь. Она не служанка, не иждивенец. Она сама себе госпожа. Она не хочет быть приуроченной.

Крыловские Листы не только хвастаются своею красотой — они внушают зефирам и другое — они доказывают свою полезность и необходимость.

«Не мы ль от зноя пастуха

И странника в тени прохладной укрываем?» —

едва ли не самое важное из того, что они сказали о себе, — что они хотели сказать о себе. Мы и краса жизни, мы и радость жизни, мы и польза жизни. В последнем они не очень уверены, но доказательства налицо. Да, доказательства. Черта важная. Крылов уловил здесь главное во всех разглагольствованиях Листов. Праздность нуждается в доказательстве своей необходимости и полезности для других, нуждается и в свидетелях. Причем в доказательствах несомненных и свидетелях, на которых не пала бы и тень подозрения. Нуждается потому, что её необходимость не очевидна. Ложь нуждается в доказательствах. Праздности нужны свидетели. Правда доказательств не хочет. Труду свидетели не нужны. И как же всполошились Листы, услышав «смиренный» голос из-под земли! «Смиренный». Крылов это повторит не раз. В «тяжбе» праздности и трудолюбия праздность шумлива, хвастлива, заносчива и величава. Потому, видимо, что где-то она знает себе цену. Трудолюбие же смиренно.

«Смиренно» вовсе не означает ни смирности, ни смиренности. Труд не мирится с тяжестью своего положения. Крыловское смирение, проявляющееся постоянно как неотъемлемое качество труда, — вещь сложная. Но прежде всего оно есть выражение достоинства и гордости. Труду нечего шуметь и кричать, доказывая свою необходимость. Польза труда очевидна для всех. Как очевиден вред для общества праздности и расточительства. Потому-то в ответ на смиренный голос снизу Листы тотчас сменили тон. Самозабвенное самолюбование, нежность и вкрадчивость мигом пропали, уступив место совсем иным чувствам, которые будто только и ждали, чтобы заявить о себе. В ответ на смиренное слово «снизу» Листы впадают в быстрое раздражение, если не в бешенство. Царственная ложь не любит правды снизу. Правду она именует наглостью. И готова растоптать ее. Как всё здесь значимо! Конечно, для лжи правда — наглость. Правда разоблачает ложь. Она опасна для лжи, — она показывает фиктивность прав носителей лжи, недействительность их претензий на общественное преимущество. Потому-то так и всполошились Листы, — окриком они еле скрывают своё смятение и страх. Они знают, откуда раздается голос, знают, кому он принадлежит, знают и что скрывается за этим смирением снизу. Смирение не убоялось окрика.

«Мы те...

Которые, здесь роясь в темноте,

Питаем вас».

Этим сказано всё. Дальнейшее «Ужель не узнаете?» несёт в себе нескрываемое презрение и, возможно, даже действительную угрозу: не лицемерьте, вас никто не боится; если до сих пор не знаете, то, придет время, вы ещё узнаете нас:

«Мы корни дерева, на коем вы цветёте».

Крылов, если не ошибаемся, никогда не доводит противоречие между низами и верхами до столкновения. Но, говоря языком «Эстетики» Гегеля, ситуации его басен не «безобидны» — в них чувствуется возможность перехода в коллизию. Чему наглядным свидетельством является басня «Листы и Корни». В ней раскрывается и философия труда, и философия паразитизма как начал противоборствующих.