Анализ стихотворений Тютчева и Мандельштама «Silentium» (Сравнительный анализ)

Первое сходство бросается в глаза при первом же взгляде на тексты: название. Оба поэта подарили своим стихотворениям «имена» на одном из самых таинственных языков, когда-либо существовавших – латыни. Может быть, это некая невербальная подсказка, сигнализирующая о загадке, таящейся в ткани текстов?

Но такое лексическое единство смело разбивается восклицательным знаком в заглавии тютчевского стихотворения.

У Тютчева “Silentium” с восклицательным знаком, как призыв, напутствие к личности, человеческому «Я».

У Мандельштама – вечное возвращение к возобновляющемуся вновь и вновь мигу “первоначальной немоты”.

Тексты подчинены ритму четырехстопного ямба – классического для мира поэзии метра, но резко различающаяся система рифмовок словно «обедняет», сводит на нет это сходство, делая его незначительным и едва уловимым.

Смежная рифмовка Тютчева вкупе со сломленным ритмом (спондей в начале второй строфы) показывает, что все стихотворение – это единый порыв мыслей, заключенных в стихотворную форму и объединенных мужской клаузулой. И хотя весь текст разделен на три строфы, он воспринимается в единстве «тезис-доказательство-вывод», это подтверждается и композиционным кольцом.

Текст Мандельштама лишен жесткости, напора, но наполнен благостным мечтанием: это обусловлено композицией (4 строфы), особенностью кольцевой рифмовки, чередованием мужской и женской клаузулы и повторением трехслоговой анакрузы («ненарушаемая», «первоосновой», «как кристаллической», «первоначальной», «но, как безумный…», «да обретут», «что от рождения»).

Императив в начале стихотворения определяет всю художественную доминанту текста Тютчева: ЛГ повелевает держать в себе свои внутренние переживания, свое отношение к миру:

Молчи, скрывайся и таи

И чувства и мечты свои, -

потому что это настолько ценно, что сопоставимо с солнцем и звездами в ночи» (на это указывают глаголы «встают» и «заходят»).

Уже здесь обозначен еще один доминирующий художественный прием – антитеза: душевная глубина и небесное звездное пространство. Через это противопоставление подчеркивается пропасть между внешним миром и душой человека.

Именно это утверждение содержится в риторических вопросах второй строфы:

Как сердцу высказать себя?

Другому как понять тебя?

Поймет ли он, чем ты живешь?

которые завершаются сентенцией:

Мысль изреченная есть ложь.

и призывом-рефреном:

Взрывая, возмутишь ключи, —

Питайся ими — и молчи.

Важно отметить, что в этом, до боли известном каждому, афоризме тоже антитеза: истинность мысли, рожденной в душе человека противопоставлена лжи слова, в которое она воплощена

Душа человека, способного чувствовать красоту – это кладезь, которым нужно дорожить, откуда нужно черпать силы и сверять жизненные правила – отсюда императив «Любуйся ими», «Питайся ими», «Внимай их пенью».

Неслучайно поэт соединяет с ней не только образы света, солнца и «звезд», но и родника - «ключи».

В финальная строфе эта антитеза усиливается сакральность «мира таинственно-волшебных дум» противопоставляется суетности «наружного шума» и бренности «дневного» (!) света (И тут Тютчев остается верен сам себе)

Начало текста Мандельштама звучит обескураживающе, читая анафорой начинающиеся строки, не сразу понимаешь, о чем идет речь:

Она еще не родилась,

Она и музыка и слово,

И потому всего живого

Ненарушаемая связь.

Что скрывается за место-имением? Что есть для поэта музыка и слово? Что для него ненарушаемая связь? Конечно, поэзия.

Не случайно ЛГ обращается к античности – времени еще не-рождения поэзии, когда она существовала неразделимо с музыкой. Образ времени, характерный для творчества Мандельштама, воплощен в мифе о рождении Афродиты, богини красоты, любви. Становится ясным, что для поэта поэзия здесь не способ выражения своих мыслей и чувств, а некая метафизическая субстанция, состояние души, способность смотреть на мир образами, постигая его красоту.

Восприятие ЛГ рождает картины, нанизывающиеся на конкретный сюжет появления из пены Афродиты, образ которой воплощен в «черно-лазоревом сосуде». Характерная для Мандельштама манера использования "импрессионистических» (по Брюсову) эпитетов («черно-лазоревый», «кристаллическая нота»), построенное на оксюмороне сравнение («как безумный, светел день»), метонимия («пены бледная сирень») готовят к тому, что сейчас произойдет что-то тревожно-исключительное – когда поэзия материализуется в слове. Что же в этом страшного? Потеряется та первоначальная чистота и ясность, которые свойственны мысли и не выраженному еще чувству. Подобная мысль встречается у современника Тютчева – Фета, мечтающего о парадоксальном - о том, чтобы поэтическое слово онемело, поэзия (так мыслит его лирическое Я) – это та субстанция, которой не нужны слова:

О, если б без слова

Сказаться душой было можно!

А лирический герой Мандельштама не просто желает этого, в его финальные строфы звучат императивно:

Да обретут мои уста

Первоначальную немоту…

Останься пеной, Афродита,

И слово в музыку вернись,

И сердце сердца устыдись,

С первоосновой жизни слито!

И хотя оба автора призывают к молчанию, главное различие между текстами таится в причинах этого побуждения. ЛГ Тютчева считает, что мир поэта должен быть скрыт от внешнего мира, потому что нет способа, чтобы его тождественно передать. Провозглашая: «Мысль изреченная есть ложь», он подобно Жуковскому утверждает, что «невыразимое неподвластно выражению»!

Если адресат стихотворения Тютчева – каждый, скорее всего, каждый поэт, то у Мандельштама, наверное, нет адресата. Его призыв можно назвать риторическим, ведь этого никогда не может быть: время нельзя повернуть вспять, нельзя расчлененное сделать синкретным.

Так чем вызваны к жизни эти тексты? Пониманием несовершенства формы перед красотой мира, которую эта форма должна передать. Но в то же время эти стихи не что иное, как попытка обрести идеальную форму для выражения сакральных переживаний и размышлений человека.