1927 – 1930 Стихи Маяковского. Часть 2. (Маяковский В. В.)

Я знаю город будет

К молодежи поэт обращался как старший товарищ, опытный воспитатель, умный собеседник. Он приобщал ее к серьезным раздумьям, делился своими радостями и опасениями, учил жить честно и открыто.

На страницах «Комсомольской правды» .Маяковский опубликовал «Разговор с товарищем Лениным» — одно из самых личных, драматично-суровых размышлений о своем времени. И это, и многие другие стихотворения поэта, напечатанные в молодежных изданиях, в равной мере адресованы всем категориям читателей — юным и зрелым, начинающим и искушенным.

Постоянный мотив лирики Маяковского — новый человек, рождающийся в ходе революционного переустройства общества, в упорном труде, в противоборстве с буржуазным миром и воспитанной им своекорыстной психологией, — в конце двадцатых годов звучит громко и уверенно.

Круг единомышленников поэта быстро расширялся, идеи социализма начинали овладевать умами и сердцами миллионов, становились важнейшим элементом народного сознания.

Это радовало Маяковского. Счастливым ощущением человека, главные устремления которого совпали с желаниями и надеждами народа, он поделился в цикле поэтических «рассказов».

Они могут вызывать некоторое недоумение: что это — «записанные» поэтом речи рабочих Ивана Козырева, Павла Катушкина и других? Почему же тогда так отчетливо, неприкрыто слышатся в них особые, характерные только для Маяковского интонации, его любимые темы и мотивы, заметна его манера строить фразу? Да и сам поэт перед чтением «Рассказа литейщика Ивана Козырева о вселении в новую квартиру» почему-то говорил, что это стихотворение о «предоставлении ему — поэту — жилой площади»?

Все эти вопросы возникают в силу необычности, оригинальности найденной Маяковским формы поэтического высказывания. Это «малая» лироэпика, в чем-то подобная его поэмам, лирический сказ, который ведется и от лица эпического персонажа, имя которого вынесено в заглавие стихотворения, и от лица самого поэта. Два голоса то вторят друг другу, то сливаются вместе, образуя «спрессованный», монолитный голос поэта-рабочего, сердце которого бьется в унисон с сердцами сограждан.

«Рассказы» Маяковского наглядно Демонстрируют процесс «эпизации» лирического «я» — говоря от своего имени, делясь сугубо личными, даже интимными переживаниями, поэт выступал и от имени народа. В «Стихах о советском паспорте» поэт утвердил красоту патриотического чувства, прославил честь и достоинство гражданина Советского Союза.

Высоким гражданским пафосом окружены у поэта и сугубо личные, традиционно интимные лирические темы.

Стихи о любви, написанные во время поездок в Париж, — это страстные патриотические речи, произнесенные «перед временем, перед республикой, перед любимой» — в защиту своей Родины, ее идей, ее гуманистических идеалов.

«Я не люблю парижскую любовь» — этим невольным каламбуром предваряет поэт слова нежности и упрека, обращенные к русской женщине, оказавшейся за рубежом, Татьяне Яковлевой. Он зовет ее обратно, на Родину, ревнует «за Советскую Россию», которая лишилась одной из своих дочерей.

Тема «парижской любви» нашла продолжение и конкретизацию в стихотворениях «Парижанка» и «Красавицы». В них представлены разные, социально противоположные типы французских женщин — «служащих» и «продающихся». И те и другие лишены настоящей человеческой красоты. Они вольные или невольные рабыни мужчины, семьи, общества.

Свой идеал, противопоставленный «парижскому», поэт провозгласил в «Письме товарищу Кострову из Парижа о сущности любви».

Еще в 1923 году, работая над поэмой «Про это», Маяковский записал: «Любовь — это жизнь, это главное. От нее разворачиваются и стихи, и дела, и пр. Любовь — это сердце всего. Если оно прекратит работу, все остальное отмирает, делается лишним, ненужным. Но если сердце работает, оно не может не проявляться во всем...» И далее: «Любовь не установишь никаким «должен», никаким «нельзя» — только свободным соревнованием со всем миром».

Любовь — это жизнь, любовь — это творчество, любовь — это свободное соревнование со всем миром. У Маяковского это мироощущение, переданное в образно-метафорической форме. Это нравственный кодекс поэта, исповедуемый им на протяжении всей его жизни.

Прошло несколько лет, прежде чем поэт поделился с читателем своими этическими представлениями. В конце 1927 или в начале 1928 года в записной книжке появляется набросок — зерно будущего стихотворения:

Любовь это кажется выше рост, и кажется грудь здорова, и ты бежишь на мороз рубить и колоть дрова.

Какое-то время работа дальше не движется — нет соответствующего душевного настроя. И вдруг пришла любовь — поэт Встретил ту единственную, которая пришлась ему «ростом вровень»! Внезапно нахлынувшее чувство оживило давние размышления, и «зерно» проросло — в ликующую, патетически приподнятую исповедь.

Это лирическое открытие продолжает и завершает поэтическую концепцию любви, обогащая ее новыми оттенками. В поэме «Про это» большое, всесильное человеческое чувство звало на помощь, требовало поддержки, убеждало в необходимости коренным образом перестроить мир. В «Письме товарищу Кострову...» любовь не просит, не уговаривает. Она знает себе социальную цену и торжествует победу: общество с грандиозными историческими перспективами заинтересовано в счастье каждого. Любящий приумножает счастье всех, увеличивает душевное и даже материальное национальное достояние.

Векам, истории и мирозданью

В конце 1929 года Маяковский начал готовить выставку «20 лет работы».

Она была задумана как отчет перед читателями. Поэт выносил на всеобщее обсуждение и обозрение результаты своего творчества — стихи и плакаты, афиши многочисленных выступлений, газеты и журналы, в которых печатались его стихи, макеты постановок пьес, рисунки, записки, на которые отвечал...

Один из помощников Маяковского по организации выставки вспоминает: «Он делает свою выставку «20 лет работы». Работает, вероятно, так же, как над поэмой. План хорошо обдуман. Маяковский работает ритмично, спокойно и азартно, как люди осенью на уборке хлеба. Видно, что жизнь его — постоянный труд. И вот результаты: заполняются книгами и журналами стенды, стены покрываются афишами и плакатами...»

И самое удивительное — в это суматошное время Маяковский держал в голове еще один план, о котором не знали окружающие. «Сверхурочно» он писал очередную поэму — лирический итог двадцатилетнего труда.

Поэма — важнейший и характернейший жанр Маяковского. Это вершины его поэзии, концентрат его человеческого и художественного опыта. Темы и мотивы, порознь возникающие в отдельных стихотворениях, в поэмах сливаются воедино, образуя монументальные произведения — итоговые, программные. Неудивительно поэтому, что свой отчет он не мыслил без нового «большого» творения.

'К сожалению, завершить работу ему не удалось, но и то, что он успел написать, грандиозно и крупномасштабно: на открытии выставки 1 февраля 1930 года поэт прочитал первое вступление в поэму «Во весь голос». Прямо через головы современников, он обращался в будущее, к нам с вами и к поколениям, которые придут нам на смену...

Монолог «в будущее» не раз появлялся у Маяковского, но содержание его постепенно менялось. В 1916 году (стихотворение «Ко всему») — это неуверенная просьба, вопрос человека, обращенный в неведомое:

Грядущие люди!

Кто вы?

Вот — я,

весь боль и ушиб.

В эпилоге поэмы «Про это» («Прошение на имя...») есть и мольба, и завистливое .восхищение «тридцатым веком», но общая интонация изменилась: главное здесь — твердая убежденность в конечном торжестве высоких этических идеалов. Право на «воскрешение», уверенность в том, что его голос будет услышан в «изумительной жизни», герой поэмы завоевывает исполинским желанием счастливого будущего — Верой, Надеждой, Любовью.

И вот новое послание в «коммунистическое далеко». Это уже не «прошение». Здесь нет никакого пиетета перед теми, кто будет жить после поэта, перед «завтрашним и послезавтрашним» человечеством. Спокойно, несколько официально («Уважаемые товарищи») начинает поэт свою речь. Но это «абсолютное спокойствие» взрывается далее страстной патетикой и саркастическим гневом, прочувствованной исповедью и пренебрежительной отповедью многочисленным недоброжелателям.

Трудно даже перечислить все градации лирического пафоса, все эмоциональные оттенки этого отчета перед самим собой, современниками и потомками. Вместе с тем в этом живом многообразии интонаций и ощущений, в сложном сплаве радостей, обид, нелегких размышлений и уверенных итогов есть господствующая нота — гордость своей поэтической судьбой, своим трудным счастьем пролагателя новых путей в искусстве и в жизни.

С чувством собственного достоинства, с сознанием честно выполненного долга перед своим народом и революцией протягивает он руку в будущее, уверенно заявляя: «Сочтемся славою — ведь мы свои же люди...»

Читателя, незнакомого с обстоятельствами, в которых рождалось последнее произведение Маяковского, могут поразить гневно-раздраженные нотки, пробивающиеся порой в величественные интонации, и резкие, нарочито грубые, даже непечатные слова (поэт говорил, что в жизни он их не произносит, «а в стихах бывает»). Все это требует некоторых объяснений. Ранее уже говорилось, что Маяковскому приходилось постоянно защищать свое право называться пролетарским, революционным поэтом. Большинство писателей в те годы входили в разные груп пировки, объединения и «содружества», между которыми шла непрерывная полемика, принимавшая порой ожесточенный характер. Маяковский ко времени работы над последней поэмой уже осознал вред, приносимый «цеховой» разобщенностью. «При прикреплении писателя к литературной группировке, — говорил поэт в феврале 1928 года, — он становится работником не Советского Союза и социалистического строительства, а становится интриганом собственной группы. Только в... непосредственной связи с публицистикой и экономикой нашей страны, — только в такой связи может развиваться и может родиться новый, настоящий советский писатель».

Очередными «интриганами», стремившимися «развенчать» Маяковского в глазах читателей, в конце двадцатых годов были «конструктивисты». Они снобистски иронизировали над публицистической деятельностью поэта, обвиняли Маяковского в упрощенности, прямолинейности, угрожали ему полным забвением...

Эти нападки необходимо иметь в виду, читая некоторые жесткие строки поэта. Сам Маяковский прямо связывал появление первого вступления в поэму с критическими обвинениями, которые ему приходилось выслушивать от ревнителей «чистой», «инженерно-сложной» поэзии. Перед чтением «Во весь голос» он говорил слушателям: «Очень часто в последнее время вот те, кто раздражен моей литературно-публицистической работой, говорят, что я стихи просто писать разучился и что потомки меня за это взгреют... Я человек решительный, я хочу сам поговорить с потомками, а не ожидать, что им будут рассказывать мои критики в будущем».

Обращаясь к будущему, поэт отвечал и на обвинения оппонентов-современников. Отсюда полемическая заостренность оценок, драматическая напряженность интонаций.

Надо помнить, что «Во весь голос» — это лишь «первое вступление в поэму», гениальный фрагмент произведения, возможно, очень сложного по замыслу. Известно, что Маяковский писал поэму о пятилетке, то есть произведение лиро-эпического плана. В черновиках остались «начатые стихи» (они публикуются в собраниях сочинений и в этом издании с пометкой «Неоконченное»), которые должны были войти во второе, «лирическое» вступление к той же поэме.

Для поэзии Маяковского характерны полярные сопоставления и столкновения противоположностей, сближение контрастных эмоциональных состояний. «Громада любовь, громада ненависть», «народа водитель и одновременно — народный слуга», «нежность слов и слова — бичи» — это только немногие примеры образных «антиномий» Маяковского.

Еще в статье 1915 года «О разных Маяковских» (в ней «пересказывается» поэма «Облако в штанах», в которой, как мы помним, подчеркнута полярность душевных состояний героя) подчеркнут разительный контраст: первый из разделов статьи посвящен обстоятельной характеристике «кажущегося» Маяковского — он и «нахал», и «циник», и «рекламист», и «микроцефал с низким и узким лбом». Во втором разделе поэт опровергает эти изрядно надоевшие ему фельетонные ярлыки текстом поэмы, демонстрирующим подлинного Маяковского — гуманного лирика, движимого любовью и состраданием к людям.

Все эти сближения разных душевных состояний и контрастных красок, которые проходят через все творчество, не «художественный прием», вернее, не только художественный прием. Особенности поэтики Маяковского во многом определялись складом его характера, бурной психологической отзывчивостью, интенсивностью каждого переживания. Писатель Юрий Олеша так описал поэта, с которым неоднократно встречался: «Свирепо нападавший на противников, он был прямо-таки нежен с единомышленниками, участлив к ним, внимателен, как врач. Неожиданность такого превращения — из яростного гладиатора на трибуне в ласкового друга среди близких ему по духу людей — чрезвычайно украшала его образ».

Не предполагалось ли подобное «превращение» во втором вступлении в поэму? Не должны ли были интимно-лирические признания дополнить рассказ «о времени и о себе», начатый громогласными ораторскими раскатами? Не собирался ли поэт предстать перед потомками не только яростным борцом, неистовым трибуном, но и любящим, тоскующим, жаждущим ответной человеческой теплоты и нежности?

Строфы, оставшиеся в записных книжках, дают некоторые основания для утвердительных ответов на эти вопросы. Драматичный диалог с любимой, переходящий, как и в прежних поэмах Маяковского, в диалог с миром, адресован «векам, истории и мирозданью»— явная параллель к обращению «Уважаемые товарищи потомки!». Последний отрывок содержит образный параллелизм, в нем дважды возникает утверждение: «Я знаю силу слов». И если в первом случае речь идет о словах громких, произнесенных «во весь голос» («слов набат»), то во втором — о совсем иных, внятных только «ему» и «ей» («опавшим лепестком под каблуками танца»), кажущихся незначительными («личными и мелкими», как сказано в прологе «Про это»): «Глядится пустяком».

Только «глядится»! Дальше идет «Но» и характерный для поэта «итоговый» оборот, суммирующий образ, — «душой, губами, костяком». Сразу вспоминаются строки о силе любви из поэмы «Про это» («затрясет; посыпятся души из шкур»), и «одни сплошные губы» из «Облака в штанах», и позвоночник-флейта («костяк»), откликающийся на бурно-неистовую музыку чувства...

Этот «повтор» тем более знаменателен, что первый интонационно законченный период отрывка имеет непосредственную связь с «первым вступлением в поэму». В нем есть финальный аккорд, которого недоставало для завершения одного важного смыслового мотива поэтического монолога.

Слово «поэзия» в поэме «Во весь голос» употребляется только с пренебрежительным оттенком. Маяковский заявляет, что он ушел из «барских садоводств поэзии — бабы капризной», обещает заглушить «поэзии потоки», с презрением упоминает «банду поэтических рвачей и выжиг». Говоря о своей деятельности, он не использует ни слова «поэзия», ни его производных, семь раз (!) употребляя слово «стих».

Вряд ли это случайно. Поэт любил «многие эстетические места и вычурности... сознательно притушевать для выигрыша блеска другими местами». В данном случае, полемизируя с людьми, которые отказывали ему в «поэтичности», он, видимо, на время уступил им это «эстетичное» определение, противопоставив красоте слова красоту дела, сияющее величие самоотверженного труда для блага народа. Но уступил только на время. Он «заготовил» еще более весомый ответ своим оппонентам: революционное дело не только полезно, оно прекрасно, оно — сердце и душа подлинного искусства.

Этим ответом должен был, видимо, стать последний набросок — о слове, «звенящем века». Пренебрежительно отвергнув в «Во весь голос» «поэзию — бабу капризную», Маяковский славил здесь поэзию нового типа — с мозолистыми руками труженицы.

К сожалению, завершить свою речь в защиту новой поэзии Маяковский не успел, и далеко не все «слова-бичи» получили образный противовес. Контрастно-полемическое заострение чувствуется и в оценках своего времени. Обычно поэт прибегал к «парным» характеристикам («блеск чудес» и «вонь чернил»), здесь же — только «дней потемки»... Конечно, из «светлого» будущего настоящее должно казаться «темным», но всем лирическим пафосом поэт утверждал обратное: нам было трудно, наша работа была не всегда приятной, но мы жили увлеченно, страстно, ярко.

Думается, что «тени» первого вступления должны были частично компенсироваться «светом» последующих зарисовок и характеристик. Об этом свидетельствует, например, драма «Баня», которая создавалась одновременно с последней поэмой. Рядом с гневными сатирическими обличениями в ней звучат восторженные оценки «сегодняшнего», и произносит их человек будущего — Фосфорическая женщина: «Вы сами не видите грандиозности ваших дел. Нам виднее: мы знаем, что вошло в жизнь... С каким восторгом смотрела я сегодня ожившие буквы легенд о вашей борьбе... За вашей работой вам некогда отойти и полюбоваться собой, но я рада сказать вам о вашем величии».

Назад