|
Вы здесь: Критика24.ру › Фет А. А.
О поэзии стихотворения Alter ego и Соловей и Роза (Фет А. А.)
II. «СОЛОВЕЙ И РОЗА» Нет, наверное, более древнего, более употребительного, наконец, более обесцененного уподобления лирического поэта, чем сравнение его с певчей птицей. Однако в случае с Фетом этот, казалось бы, безнадежно омертвевший образ становится не только живым, но и почти незаменимым: к нему прибегали при самых противоположных оценках Фета — как сочувственных («Как птица распевает Фет» — Некрасов), так и негативных (все радикально-разночинское отрицание фетовской поэзии как бы сконцентрировалось в выражении О. Миллера, назвавшем ее «безыдейным щебетанием»). Но, конечно, самый красноречивый факт — это давно установленная (В. Федйной) «статистика соловья» у Фета: почти семьдесят раз обращался поэт к образу этой певчей птички! Подобного «соловьиного царства» никогда не видано и не слыхано было в русской поэзии. После этого не удивительно, что своим главным «программным» произведением Фет всегда считал стихотворение, как бы увенчавшее все его творчество 1840-х годов, — «Соловей и Роза». Традиции той символики, к которой прибег здесь поэт, восходят ко временам древней Персии: на этой почве вырос культ чудного весеннего цветка — розы (отсюда и начался ее долгий путь на Запад — в Грецию, Рим, затем средневековую Европу), на этой почве была отождествлена роза с красавицей, а ее возлюбленный — с соловьем: сначала в народной фантазии, а затем в творчестве персидских поэтов, на тысячи ладов воспевших нескончаемый «роман соловья и розы». Русский поэт создает свою версию древней поэтической легенды; и вряд ли можно сомневаться в том, что поэт такой редкостной лирической подлинности, как Фет, был побужден обратиться к «роману соловья и розы» каким-то своим глубочайшим сердечным переживанием — настолько же важным во всей его жизни, насколько «программным» оказалось произведение, об этом рассказывающее. Предмет, здесь затрагиваемый, труден для рассмотрения, ибо придется иметь дело с одними предположениями и догадками; но если мы не сделаем этого шага, то ключевое фетовское стихотворение останется для нас лишь «поэтическим упражнением» на классическую тему. Не нужно особой проницательности, чтобы увидеть — сама исходная ситуация этого фетовского «поэтического мифа» как бы продиктована горестными превращениями судьбы поэта: Фет избирает в герои «серую птичку», которая «забыта, отвергнута счастьем» в великом «саду мирозданья». Лишь одно существо разделяет здесь с птичкой ее отверженность — скромный, тернистый кустарник. Но вот небо, сжалившись над их бедственной долей, послало кустарнику красоту: он расцвел юной розой, а безгласая до того птичка обрела дар чудных песен. И тогда родственность этих двух одиноких созданий прояснилась как великая предназначенность друг другу: Но и радость и мученья Мудро нам судьба дала: Ты не пел бы без стремленья, Я б без страсти не цвела, — говорит героиня своему возлюбленному. Здесь нужно вспомнить одно суждение А. Григорьева из его раннего рассказа «Офелия», посвященного Фету: «Женщина — те же мы сами, наше «я», но отделившееся для того, чтобы наше «я» могло любить себя, могло смотреть в себя, могло видеть себя...» Кажется, будто в этих словах звучит голос и самого Фета: такого же рода убеждение сказалось в одном известнейшем фетовском стихотворении, которое прямо перекликается с «Соловьем и Розой» в теме «предназначенности» и взаимного «отражения» друг в друге двух любящих существ. Мы имеем в виду то стихотворение, где Фет с поразительной силой «лирической исповедальности» (не оставляющей никакого сомнения в его действительной автобиографичности) обращался к той, которая была его «вторым я» — « Alter ego». По давнему недоразумению, это стихотворение биографически приурочивают к отношениям с той девушкой, которая появилась в жизни поэта в самом конце 1840-х годов (об этом речь впереди). Не имея возможности сколько-нибудь подробно рассматривать сейчас этот вопрос, приведем только один аргумент, который представляется нам решающим: если признавать за «Alter ego» точный автобиографический смысл, то выражение «Ты стояла над ПЕРВОЮ песней моей» (выделено мною.— А. Т.) может относиться только к той, кто была рядом с Фетом в начале его поэтического пути — то есть в студенческие годы. Признав родство между подругой соловья—«девой-розой» и героиней «Alter ego» — и тем самым почувствовав с особой силой дыхание автобиографичности в «программном» стихотворении «Соловей и Роза», мы получаем необходимые опоры для мостика, который приводит в землю совершенно неведомую: имя ей — первая любовь Фета (дело, конечно, не в «номере» — первая, вторая или третья, — а в том центральном и неотменяемом уже событии, которое свершилось в молодости поэта; для сравнения вспомним юную Любу Менделееву и студента Александра Блока). «Ты душою младенческой все поняла, Что мне высказать тайная сила дала», — обращается Фет к своему «Alter ego», к той, которая пробудила в нем любовь и была его музой; а «дева-роза» говорит своему возлюбленному: «Ты не пел бы без стремленья, Я б без страсти не цвела». Но она же говорит о «радости и мученьи» их любви; в стихотворении «Alter ego», окрашенном в трагические тона, есть многозначительная строка: «Нас с тобой ожидает особенный суд». Кажется, трагизм любви «Розы» и «Соловья» был предопределен той самой родственностью, которая и сделала их столь единственно близкими; вероятно, именно этот смысл крылся в направленных друг к другу восклицаниях героев: «Мы вечные братья с тобою!» — это слова Соловья; «Мой друг, мой брат, мой милый, мой любовник!» — это голос Розы. Кажется, единственный раз тут Фет решился приоткрыть самый краешек той тайны, которую он безмолвно хранил всю жизнь. Но и по этим намекам можно догадаться, какая жизненная драма была уготована судьбой поэту; может быть, лучше всего это объяснить с помощью аналогии — на примере поэта, во многом близкого Фету: вся жизнь и поэзия Жуковского была определена тем великим чувством, которое испытал он в юности, — «беззаконной» любовью к своей родственнице Маше Протасовой (дочери его единокровной сестры Екатерины), с которой ему так и не суждено было соединить свою жизнь. Великая и горестная любовь Фета — это целый мир в его поэзии. Здесь страшно сделать неосторожный шаг, страшно нарушить сокровенно хранимую тайну. Попробуем только несколько шагов сделать в этом мире, ориентируясь на стихотворение «Alter ego» как на путеводную звезду *. ...Это было утро их жизни: «А был рассвет! Я помню, вспоминаюЯзык любви, цветов, ночных лучей...» Они узнали свою предназначенность друг другу; она была не просто его возлюбленной — но его гением, его музой: «Как лилея глядится в нагорный ручей, Ты стояла над первою песней моей...»; «Ты душою младенческой все поняла, Что мне высказать тайная сила дала». Они жили в своем прекрасном мире: «Радость сияла, чиста безупречно»; «Твой чистый луч передо мной горел»—но какой-то «сумрак», их окружавший, оказался сильнее... И вот он уже давно без нее: «Ты отстрадала, я еще страдаю». Ее никому не дано заменить, она с ним — навсегда: Я пронесу твой свет чрез жизнь земную; Он мой — и с ним двойное бытие Вручила ты, и я — я торжествую Хотя на миг бессмертие твое. «Душа человека только раз в жизни встречает свою половину». — и «горе тому, кто встретил эту половину и должен был идти один», так мог бы сказать вместе со своим другом Аполлоном Григорьевым и Фет. Стихотворение «Соловей и Роза» было написано, вероятно, в 1847 году, и в нем нет темы «вечной разлуки», которая пронизывает позднюю фетовскую лирику, посвященную «первой любви». Но другого обобщающего произведения, другого «поэтического мифа» о ней Фет уже не создал. А если бы случилось поэту это создать, то какие бы имена взамен «Розы» и «Соловья» он выбрал для героев, какой бы мифологический сюжет он нашел бы родственным этой истории? Вопрос этот совсем непраздный. Мы не знаем имени возлюбленной поэта, и не удивительно, что ничего не открывает нам Фет и в своих мемуарах — тех самых, где он рассказал о двух своих любовных романах. В одном из них Фет изменил имя девушки: реальную Марию Лазич (до нас дошло ее имя) он сделал «Еленой Лариной» — выбрав фамилию не случайную, а «литературно-отмеченную». Столь же характерен и выбор имени—«Елена»: героиню своего второго романа он тоже называет Еленой — и не исключено, что тоже заменив какое-то настоящее имя. С именем «Елена» для Фета связан широкий круг литературных, смысловых ассоциаций, включая сюда и «Фауста» Гете, и гомеровский эпос, и древнегреческую мифологию. И наконец, Елена фигурирует в чрезвычайно любопытном фетовском перечне «классических образцов женской красоты». Вот этот-то перечень, сделанный поэтом хотя и мимоходом — но вместе с тем отнюдь не случайный и для него «характеристичный», — и дает нам основание спросить: какое из своих излюбленных женских имен — символов женской красоты — он выбрал бы для своей «Розы»? Выбор невелик — всего четыре имени. Вот они в том порядке, в каком поставил их сам поэт: Елена — Леда — Алцеста — Эвридика. Об этом фетовском списке можно было бы написать целую работу — так много материала для размышлений дает он в целом, в своем попарном делении (первые два и последние два имени) и в каждом имени отдельно. То, что мы узнали о «первой любви» Фета — как о «вечной разлуке» и «бессмертии души» возлюбленной в его поэзии, — заставляет увидеть любовь поэта «под знаком Эвриди-ки» — того античного мифа, которому особую ценность придает «не стремление к продлению личного существования... а любовь и жажда соединения с любимым существом за пределами смерти» (Ф. Зелинский). Но если фетовская «Роза» соотносима с Эвридикой, то как же не сопоставить фетовского «Соловья» с героем этого же мифа — Орфеем? Может быть, автору «Соловья и Розы» было известно, что в некоторых древнегреческих легендах соловей был птицей, посвященной Орфею; но гораздо более существенно, что многие высказывания Фета о поэзии и о себе как поэте исполнены явно «орфического смысла»: они соотносятся не только с отдельными подробностями мифа об Орфее (который в европейской культурной традиции стал прообразом поэта вообще), но и с тем представлением о природе поэта, которое воплотилось в этом легендарном образе «поэта чудотворца», посвященного в глубочайшие тайны бытия, героя, одолевшего хаос творческим словом и победившего смерть бессмертием искусства. Вот две цитаты из писем Фета к Якову Полонскому («поэтическому собрату» фетовской молодости, дружбу с которым Фет сохранил до конца жизни): «человек, бесповоротно теряющий пережитые душевные моменты, не может называться поэтом» — здесь слышится как бы отзыв того древнейшего представления, согласно которому поэт наделен даром особой, «божественной» памяти, противостоящей забвению и исчезновению; а вот слова Фета о той самой магической силе поэзии, которой властвовал Орфей: «Случалось и мне во сне сочинять стихи, казавшиеся мне способными своею силой столкнуть с места земной экватор...» Но может быть, самое главное родство Фета с «орфической традицией» в том, что магическая сила поэзии есть музыкальная стихия; легендарный Орфей соединял в своем лице поэта, музыканта и певца — Фет же снискал славу в самом «музыкальном» роде словесного творчества — лирике. Афанасий Фет — один из немногих в русской литературе XIX века чистейших лириков: ни этаческий, ни драматический род не был его призванием. Но лирика — высокий и очень трудный вид искусства. Лирический поэт как художник слова имеет дело с особенным материалом, который можно назвать «звукосмыслом»: это то, что рождено единством «волшебных звуков, чувств и дум» (как определил область лирики еще Пушкин). Лирика — словесный вид искусства, но вместе с тем органически связан с музыкой: ведь музыка живет внутри самого человеческого слова, которое есть не только «смысл», но и «звук». Все слова человеческой речи — это океан звуков, это великая и таинственная стихия «музыки речи», над которой властен только лирический поэт: чем глубже изведал он тайны этой музыки, тем больше мощь, тем неотразимее магия сотканного им нового «смыслового созвучия», каким является лирическое стихотворение. Порой такое стихотворение заключено всего в нескольких строках, но по властной силе его воздействия на нашу душу можно догадаться о громадной духовной энергии, затраченной на него поэтом. Однажды Фет написал о процессе создания лирического произведения как о «напряженном акте», в котором «сосредоточены все усилия духа — все, можно сказать, видимые и невидимые средства». В одной из своих статей Фет дал как бы «для примера» обобщенную картину «лирического пения» — но откуда бы он мог взять такой сокровенный пример, как не из собственного существа? «Вот молодая, светлая, могучая, страстная душа! Моральное сотрясение вывело ее из обычного покоя. Страстное волнение все растет, подымая со дна души все заветные тайны, то мрачные и безотрадные, как ад, то светлые, как мечты серафима. Умереть — или высказаться! Все, все высказать, со всей полнотою. Но какой язык человеческий способен всецельно заговорить этим языком? Бессильное слово коснеет.— Утешься! есть язык богов — таинственный, непостижимый, но ясный до прозрачности». Фет именует «языком богов» ту музыку, которая слышится поэту в слове: «Поэзия и музыка не только родственны, но нераздельны. Все вековечные поэтические произведения от пророков до Гете и Пушкина включительно, в сущности, музыкальные произведения — песни». Музыка ждет поэта как свой «орган», как свой голос — она ищет в нем выхода: «когда возбужденная, переполненная глубокими впечатлениями душа ищет высказаться, и обычное человеческое слово коснеет, она невольно прибегает к языку богов и поет». Вот только теперь мы можем сказать, что узнали поближе «фетовского соловья», пение которого полвека изумляло русскую читающую публику. Однако, находя гнезда этого соловья на Востоке и на Западе, мы как-то забыли заглянуть на родную почву, а ведь соловей вовсю заливается в русской народной песне, в любовной же песне — он и вовсе постоянный житель! Тут мы вступаем в область, в «фетоведении» совсем нетронутую: в то время как о каждом из больших русских поэтов более или менее разработана тема его связи с народным творчеством — тема «Фет и фольклор», как это ни удивительно, не только не поставлена, но как будто предполагается даже полное отсутствие почвы для нее. Но стоит только хотя бы внимательно посмотреть (если уж нельзя услышать) тексты русских народных песен — в собраниях Кашина, Лопатина, Якушкина, Киреевского, Соболевского, — чтобы убедиться: без народной лирики — фетовской не понять! Вот только один пример. В народной любовной песне и добрый молодец, и красная девица именуются одинаково: «сердечный друг». Любящее сердце (которое «горит» или «изнывает») — есть самая (не побоимся тавтологии) сердцевина любовной песни. В фетовской лирике «сердце» — один из ключевых образов: что может быть более «фетовского», чем поразительной силы строка о неувядаемой «сердечной памяти», которую находим все в том же «Alter ego»: «Та трава, что вдали на могиле твоей, Здесь на сердце, чем старе оно, тем свежей». Но ведь этот образ явно имеет общий корень с фольклорным речением из народной песни: «Сквозь мою сердечушку Трава проросла...» Два юных «сердечных друга», живущих под той звездой любви, которая то всходит, как свидание, то исчезает, как разлука; место действия — чаще всего «зелен сад», где поет «соловушка», где гуляет душа-девица, покорившая молодца своей красой—«русой косой» с алой лентой или «гладенькой головкой», украшенной венком: вот, в сущности, весь тот мир, который именуется «народной любовной песней». А теперь вспомним «классического Фета»: Только в мире и есть... И каждый, знакомый с фетовской поэзией, вспомнит, что же там есть: «дремлющих кленов шатер» (это лишь один из вариантов неизменного фетовского «сада»), в тени которого «милой головки убор» (это одна из фетовских «женщин в саду»). Родство Фета с фольклорной лирикой настолько очевидно, что приходится всерьез делать выбор: или же народная любовная песня — такое же «безыдейное щебетание» (потревожим снова тень О.Миллера), как и поэзия Фета, — или же, напротив, эта поэзия должна быть понята в свете того «идеала человеческого чувства», который свойствен народной лирике. Вот всего две строки (берем их из собрания Соболевского), которые, на наш взгляд, как бы кристаллизируют «ценностную суть» народной любовной песни: Говорили сокровенные слова; Во саду слышали прекрасны дерева. Сокровищница» человеческого чувства, открываемая под сенью прекрасного сада»: вот чистейший «предмет» народной любовной лирики! И тот целенаправленный подбор бытовых реалий, который для нее характерен, есть не ухищрения «идеализации», но свидетельство идеальной устремленности этого лирического чувства. Вот что говорит ученый-фольклорист о смысле той «поэтизации быта», которая возникла в лирической песне, вероятно, из традиций обрядовых величаний: «В лирической песне нет установки что-либо «славить», но каждая бытовая подробность заимствована из сферы более высокой, чем обыденная жизнь. Если воспользоваться удачной формулировкой Скафтымова, создается впечатление «общей приподнятости в некий воображаемый мир лучшего» . Именно эта «идеальность» народной лирики помогает нам понять то коренное свойство фетовской поэзии, о которой замечательно точно сказал как-то в письме к Фету его друг Полонский: «... мой духовный внутренний мир далеко не играет такой первенствующей роли, как твой, озаренный радужными лучами идеального солнца» (выделено мной.— А. Т. ). Эта радуга фетовской поэзии возникла поистине из слез его бедственной судьбы — и победила мрак его жизни. Свет идеала был для него силой преображающей — подобно той идее «преображения мира», которая существовала в одном из вариантов «народной идеологии»: радуга, являющаяся на земле человеку, есть знак того, что мир горестный, тленный и временный может быть духовно преображен и стать «нетленен, чист, светел, вечен». Фетовская песня возносилась тем же духом «сопротивления тяготам жизни» (В. Асафьев) и достигала той же всезахватывающей экстатической силы, которые мы находим у безвестного народного певца (его рассказ сообщен в книге известного этнографа С. Максимова «Бродя чая Русь»): «Я пою, а в нутре как бы не то делается, когда молчу, либо сижу. Поднимается во мне словно дух какой и ходит по нутру-то моему. Одни слова пропою, а перед духом-то моим — новые встают и как-то тянут вперед, и как-то дрожь во мне во всем делается. Лют я четь, лют тогда бываю: запою и по-другому заживу, и ничего больше не чую». Итак, возвращаясь к нашей исходной теме «Соловья и Розы», мы теперь понимаем, почему так дорожил этим стихотворением Фет, почему он всегда считал его своим главным, «программным» произведением: он рассказал нам в нем о своей великой любви — о той, которая была его Розой во время их недолгого блаженства и которая после их роковой разлуки навсегда стала Эвридикой его поэзии: Отчего ж под навесом прохлады Раздается так голос певца? Роза! песни не знают преграды: Без конца твои сны, без конца! Источники:
Обновлено: Опубликовал(а): Nikotin Внимание! Спасибо за внимание.
|
|
Назад