|
Вы здесь: Критика24.ру › Толстой А. Н.
Биография творчество и жизнь Толстой А. Н. (Толстой А. Н.)
Это свидетельствует, что А. Н. Толстой не просто «выполнял социальный заказ», подлаживался к идеологическим требованиям. В жанре публицистики он позволял себе вульгаризаторские толкования. При беседе с сотрудниками журнала «Смена» (1933 год, время написания второй книги романа) он так пересказывает смысл книги: «Короткий подъем промышленного и торгового капитализма, окончившийся дворянской контрреволюцией. Дворянство проникло во все государственное управление... Вторая книга второй части — борьба Петра с дворянской контрреволюцией, борьба, завершившаяся террором... Личность Петра была вытолкнута на поверхность группой западников, и отчасти немецкой колонией в Москве... В тот час, когда он оказался вне классовой борьбы, он остался один и потерпел поражение...». Такие объяснения в романе еле заметны — главным образом в авторских ремарках. Но писательский талант не позволил А. Н. Толстому втиснуть пережитый, ставший его личным знанием исторический материал в узкие рамки примитивной догмы. Сознательно или бессознательно — а скорее всего, и сознательно и бессознательно, — он воссоздает историю в ее правдоподобности. Таким образом, в романе Алексея Толстого сочетаются два стилистических уровня, которые выражаются разными степенями стилевой напряженности либо выговоренное™: «верхний», явный, — и «нижний», рассчитанный на внимательного и грамотного читателя. Сочувствие читателя стрельцам, кажется, обеспечено заранее: и потому, что они — люди служивые, угнетенные, и потому, что восставали, и по все той же жалости: любой мало-мальски образованный читатель хотя бы слышал о массовых казнях стрельцов. Но в романе стрельцы показаны, в сущности, только в двух планах (если не говорить о стрелецких начальниках). Общий план: безымянная масса, вернее, :— толпа, жадная до крови, но не знающая, в сущности, ни в одном из бунтов, чего хочет. Ее сознательность — на уровне боярских интриг, которым стрельцы в конечном счете и служат орудием. Они, как и бояре, желают сбросить одних правителей, посадить других. Стрельцы показали себя плохими воинами — особенно контрастирует в первом Азовском походе Петра поведение стрельцов и «потешных». Есть и другой план. Алексей Толстой особое внимание уделял деталям и умел выбирать детали, характеризующие предмет так, как нужно автору. В теме «стрельцы и Петр» такой деталью, показанной крупно, служит один образ: стрельца Овсея Ржова. Злой заводила в бунтах, старообрядец, ненавистник Петра и иноземцев — все это у читателя еще не вызывает неприязни. Но вот Толстой показывает Овсея в хозяйстве: здесь он выступает как «справный хозяин», эксплуататор — и сочувствие вызывает Цыган, а не братья Ржовы. Мало того — под пытками только Овсей и его брат, «не вытерпев боли и жалости к себе», выдали планы взбунтовавшихся. Хотя большинство стрельцов не жило в таком достатке, как Овсей, и не призналось в замыслах свержения Петра (и то и другое объективно оговорено Алексеем Толстым), в памяти читателя — даже не в памяти, а в подсознании — остается неприязнь к стрельцам. Особую категорию в романе составляют персонажи, не связанные с Петром. Ревякин, Овдоким, Цыган с Иудой, Федька — разные. Объединяет их то, что все они могут точно так же прожить при любом царе. Среди этих людей заметны две фигуры. Обе появляются по одному разу, обе — в третьей книге. Последнее существенно: Алексей Толстой в этой книге не успевает показать героев в развитии, но добивается полного раскрытия характера в одном эпизоде. Например, сбитенщик из Керенс-ка; его разговор с царем — чуть ли не важнейшее в книге выражение точки зрения народа на сделанное Петром. Ненавистником Петра его не назовешь: он исполняет взваленное на него дело, как исполняла вся Россия. Он не пугается царя — ему, как и всей России, бояться уже нечего: «Правду говорить не боимся, мы ломаные». Впрочем, надежды на царя у него тоже нет, он не жалуется и о том, что одежда сношена, еда плохая, люди хворают и мрут, говорит «просто, ясно». Он знает — по цареву слову ничего не изменится. В такой независимости не меньше достоинства, чем в профессиональной честности иноземцев с Кукуя или в манере Гавриила Романовича Державина, который «истину царям с улыбкой говорил». Безымянному строителю Петербурга нечего терять, кроме жизни. Но и для спасения жизни он не станет унижаться. На грани гиперболы, чуть ли не сказочным кузнецом (и по облику, и в работе) представлен в романе валдайский мастер Воробьев. Он с одинаковым достоинством держится в разговоре и с царем, и с любым проезжим — от сознания не только честности своего труда (честно исполняют постылую работу и строители Петербурга), но также от того, что в труде — его честь. Петр и ему, в сущности, не нужен; это он нужен Петру. Движение истории показано в книге не только через изменение характеров, ситуаций, но и авторской речью, вставками-скрепами, стилистически не отличающимися от остального текста; архаизмов и неологизмов в них почти нет, но авторская экспрессия сжата, отточена, афористична. Таковы концовки первой и второй книг, начала второй и третьей; немало их внутри каждой из книг, особенно первой и второй. «Мужик с поротой задницей ковырял кое-как постылую землю. Посадский человек от нестерпимых даней и поборов выл на холодном дворе. Стонало все мелкое купечество. Худел мелкопоместный дворянин... Кряхтели даже бояре и именитые купцы». Часто в авторской речи такие емкие, обобщенные образы сочетаются с повышено эмоциональной сказовой манерой: «А послушаешь, как торгуют в иных землях, — голову бы разбил с досады. Что за Россия, заклятая страна, — когда же ты с места сдвинешься?» Автор берет на себя задачу объяснять читателю исторический смысл происходящего в романе, а герои его говорят между собой языком петровского времени. «Исторические герои, — замечал Алексей Толстой, — должны мыслить и говорить так, как их к тому толкает их эпоха и события той эпохи. Если Степан Разин будет говорить о первоначальном накоплении, то читатель швырнет такую книжку под стол и будет прав. Но о первоначальном накоплении, скажем, должен знать и помнить автор и с этой точки зрения рассматривать те или иные исторические события» . Об истории — о выдающихся личностях — писать трудно. Фраза «в такой-то личности сконцентрировались исторические противоречия эпохи» стала расхожей; а если вдуматься в слова «исторические противоречия», то сложность работы Алексея Толстого над романом станет, возможно, яснее. Перед человеком, стоящим «на перекрестке истории», открываются разные дороги. В нем скрыта возможность пойти по любой из них. Почему он выбрал ту, а не иную, что в нем было соответствующего другим путям? Одномерных людей нет; даже на решительный выбор влияют разные свойства человека. Можно взять любую из черт его характера — перед нами будет только часть человека. Алексей Толстой видел Петра во многих его проявлениях; в этом он следовал пушкинскому примеру. «Достойна удивления разность между государственными учреждениями Петра Великого, — писал Пушкин, — и временными его указами. Первые суть плоды ума обширного, исполненного доброжелательства и мудрости, вторые нередко жестоки, своенравны и, кажется, писаны кнутом. Первые были для вечности, или по крайней мере для будущего, — вторые вырвались у нетерпеливого, самовластного помещика» 2. Николай II при переписи населения России назвал себя «хозяин земли русской». Петр I тоже считал себя хозяином, общерусским помещиком. Но при этом он не сказал, как его старший современник Людовик XIV: «Государство — это я». Во время Прутского похода 1711 года Петр отправил в Сенат знаменитое письмо: «Господа Сенат! Извещаю вам, что я со всем своим войском без вины или погрешности нашей, но единственно только по ложным известиям, в семь крат сильнейшею турецкою силою так окружен, что все пути к получению провианта пресечены, и что, я без особливая Божий помощи, ничего иного предвидеть не могу, кроме совершенного поражения, или что я впаду в турецкий плен. Если случится сие последнее, то вы не должны меня почитать своим царем и государем и ничего не исполнять, что мною, хотя бы то по собственному повелению от нас, было требуемо, покамест я сам не являюсь между вами в лице моем; но если я погибну и вы верные известия получите о моей смерти, то выберите между собой достойнейшего мне в наследники». Если даже это письмо — подделка (подлинник не найден), то оно не противоречит другим документам Петра. Оно не противоречит сложившемуся образу Петра, готового поступиться даже собственной гордостью, чтобы не пропало его дело. В романе Алексея Толстого есть три переломных момента, формирующие личность Петра: посещение Архангельска, первый Азовский поход и разгром под Нарвой. Во всех трех случаях Петр по собственному выбору проходит через стыд ради страны. В рассказе «День Петра» Алексей Толстой так оценивал целеустремленность реформатора: «Что была Россия ему, загоревшемуся досадой и ревностью: как — это двор его и скот, батраки и все хозяйство хуже, глупее соседского?» Толстой здесь смешивает то, что Пушкин разделял: государственную политику и сиюминутное самодурство, которого у Петра тоже не отнимешь. Но прошло десять лет; глубже стал видеть и чувствовать время писатель, лучше узнал своего героя. И вот в романе — Петр прибывает в 1694 году в Архангельск. Первое чувство, какое он испытывает при виде могучих иностранных кораблей, к которым подплывают его домодельные карбасы, сходно с тем, что владеет героем «Дня Петра»: «Стыдно!» И «азиатской хитростью почувствовал», что надо пройти через еще больший стыд, самоуничижением уничтожить презрение иноземных моряков и купцов. Но ночью он думает не о своей гордости: «Удивить-то он удивил, а что ж из того? Какой была — сонной, нищей, неповоротной, — такой и лежит Россия». И тут до него доходит, что «враг — повсюду, враг — в нем самом». Но одной решимости мало. Нужен практический опыт, нужно, чтобы внутренняя решимость закрепилась действием. Мастерство психологического анализа А. Н. Толстого проявилось в том, что с его Петром происходит то, что часто бывает с людьми: решить-то он решил, но привычная жизнь затягивает, не дает измениться. В первом Азовском походе Петр — все еще прежний, доархангельский неопытный энтузиаст. Перед штурмом Азова он делится с Патриком Гордоном мечтами о будущем флоте, о выходе России в Средиземное море... О таком пустяке, как взятие для этого Азова, он почти не думает. «С ласковой грустью глядел на самонадеянного мальчика» старый солдат Гордон, знающий, что русские отряды не способны сейчас на такой пустяк. Азовская неудача завершила архангельский перелом. Снова подавив гордость, Петр приказал снять осаду, но «от беды и позора под Азовом кукуйский кутилка сразу возмужал, неудача бешеными удилами взнуздала его». За два года был построен в Воронеже флот — и Азов пал. Потому-то Алексей Толстой так много внимания и уделяет первому Азовскому походу, что этот позор для формирования его героя был важнее, чем последовавшая победа. Отъезд из армии, осаждавшей Нарву, стал в романе самым большим стыдом («Карла испугался... Войско бросил...»). Но позже было сказано современником: «...когда сие нещастие или, лутше сказать., великое щастие получили, тогда неволя леность отгнала и к трудолюбию искуству день и ночь принудило...» '. Тем закономернее, что книга обрывается на взятии русской армией Нарвы в 1704 году. Источники:
Аннотация: В историческом романе А. Н. Толстого {1883—1945) «Петр Первый» показан один из переломных моментов в истории России, когда, по словам автора, завязывался «русский характер». Первая книга романа посвящена борьбе Петра и его сторонников с традициями старомосковской Руси. Во второй — рассказывается, как в войнах с внешними врагами крепнет новое Российское государство. Третья, неоконченная книга, повествует о победах России в Северной войне. Умело пользуясь языком петровского времени, А. Н. Толстой воссоздает образ главного героя и дух эпохи. Обновлено: Опубликовал(а): Юрий Внимание! Спасибо за внимание.
|
|
Назад