Проза рассказы Бунина 1900—1914 годов. Часть 2 (Бунин И. А.)

В «Митиной любви» этот большой ушастый филин, пугач, с еще большей силой, чем тетю Тоню и Наталью, потрясал своим криком Митю (см. гл. X). «Митина любовь» — шедевр прозы лирической в высоком значении этого слова. «Суходол» — подготовительный этап к ней, как и рассказы, написанные в те же годы.

Психологической сложностью, рождавшейся из точного наблюдения, дороги были Бунину рассказы «Я все молчу», «Святые».

Шаша («Я все молчу») жил, «непрестанно алкая обиды, позора и побоев», упиваясь своим унижением, подобно тем нищим, что выстраивались в две шеренги в церковной ограде, к которым он, в прошлом — сын богатого мельника, в конце концов примкнул, «в жажде самоистязания, отвращения к узде, к труду, к быту, в страсти ко всяким личинам, —и трагическим и скоморошеским, — Русь издревле и без конца родит этих людей».

Эту мысль о «жажде гибели...

разора» Бунин повторял не раз в рассказах о крестьянах, в дневниках.

Достоевский, которого, с его «почвенничеством», никак нельзя заподозрить в нелюбви к мужику, также писал в «Дневнике писателя»: «Жажда самоотрицания и саморазрушения так свойственны русскому народному характеру в иные роковые минуты его жизни» («Дневник писателя за 1876 год». СПб., 1879, с. 190).

Сходство Бунина с Достоевским (во многом ему противоположным) в способности проникать в глубины жизни отмечалось его современниками. Французский писатель, поэт и критик Рене Гиль писал Бунину в 1921 году, что книга «Чаша жизни» — «о глубинах жизни с ее телесными основами и изначальными тайнами человеческого существа».

Рядом с такими «жестокими» рассказами, как, например, «Чаша жизни», «Ночной разговор», соседствуют «благостные»: «Захар Воробьев», «Лирник Родион», «Святые». В «Святых» рассказчик, нищий старый слуга, говорит: если бы его воля — «все бы жил, смотрел, на божий свет дивился». А уж не ему ли, кажется, ждать бы конца дней своих? Но в нем и в его, казалось бы, жалком существовании никогда не погаснет привязанность к жизни. Ему дан «прелестный дар — слезный дар...». Оттого так трогает его судьба «вечной печальницы» Елены. «А уж как я стихи, например, люблю, — говорит он, — того и сказать даже невозможно!»

«...Страсть к обозрению мира», говоря словами Саади, всегда была и есть у меня в очень большой, даже редкой мере», — писал Бунин («Подъем». Воронеж, 1977, № 1, с. 134).

Он не только изъездил всю Россию и Европу, но странствовал по Африке, на Ближний Восток, в Гонконг, Сингапур, на Цейлон. В Константинополе побывал тринадцать раз! В письме к издателю Боссару 21 июня 1921 года он говорит:

«Я много жил в деревне, много путешествовал и по России и за границей: в Италии, в Сицилии, в Турции, на Балканах, в Греции, в Сирии, в Палестине, в Египте, в Алжире, в Туни-зии, в тропиках. Я стремился «обозреть лицо мира и оставить в нем чекан души своей», как сказал Саади, меня занимали вопросы философские, религиозные, нравственные, исторические».

Бунин отмечал, что «всякое путешествие очень меняет человека». По его словам, путешествия в его жизни играли «огромную роль». И он, подобно Гете и Тургеневу, в своих странствиях обозрел сокровища музеев и красоту городов Европы. Но больше всего его влекли «окраины мира».

Бунин сам указывал на связь заграничных путешествий со своими произведениями о России, отмечая, что «обозрение мира» способствовало более «мрачному» изображению русской деревни: «Некоторые критики называли меня жестоким и мрачным. Не думаю, что это определение справедливо и точно. Но, конечно, много меду, а еще больше горечи дали мне мои странствия по миру и наблюдения над человеческой жизнью» (письмо издателю Боссару 21 июня 1921 г.).

Во время своих странствий, в «дни неустанных скитаний» Бунин вел дневники.

В дневнике художественное зрение Бунина щедро открывает людям красоту мира. Вот запись от 25 февраля 1911 года, на океане:

«...Ночь, вечная, неизменная, — все такая же, как и тысячелетия тому назад! — ночь, несказанно-прекрасная и неизвестно зачем сущая, сияет над океаном и ведет свои светила, играющие самоцветными огнями, а ветер, истинно божие дыхание всего этого прелестного и непостижимого мира, веет во все наши окна и двери, во все наши души, так доверчиво открытые ей, этой ночи, и всей той неземной чистоте, которой полно это веяние».

Это как бы отрывок из «Жизни Арсеньева» (1927 — 1929), с его чарующим лиризмом и истинно колдовской силой слова. Такое сходство с позднейшей прозой Бунина есть и в «Суходоле», доведенное в иных случаях почти до тождества образов.

Бунин не опубликовал дневник в 1911 году и напечатал почти в готовом виде лишь в 1925 — 1926 годы. Сам он оценивал дневник так: «это нечто вроде Мопассана» — «самое лучшее» в его прозе в те годы («Воды многие», см. т. 2 наст. изд.).

О дневнике 1911 года В. Н. Муромцева-Бунина писала мне 23 мая 1958 года, что «это одно из самых значительных его произведений, ибо он там приоткрывается».

Бунииские дневники — высокий образец новой как для Бунина, так и для русской литературы лирической прозы.

Близок этой прозе непосредственно предшествующий дневнику цикл рассказов «Тень Птицы» — поэм в прозе, как определил их жанр сам Бунин.

Свою «деревенскую» прозу он рассматривал вместе с рассказами «Тень Птицы» как единое целое. Он говорил в 1912 году: «Из всех написанных мною книг я все-таки считаю наиболее удачным «Деревню», «Суходол» (сборник повестей и рассказов 1911—1912 гг.). Затем некоторые стихотворения последнего периода и прозаические поэмы моих странствований — «Тень Птицы», «Иудея», «Пустыня дьявола». Что касается вообще странствований, то у меня сложилась относительно этого даже некоторая философия» (Бунин, т. 9, с. 541).

Бунин обратился к древним цивилизациям, к истокам культуры человечества, размышляя над судьбами народов мира. Перед ним в странствиях открылась вся земля, а не только Россия, русская деревня. Он обозревал «все царства мира и славу их», стремясь постичь то нетленное, что есть в жизни, в чем он мог бы оставить «чекан души» своей.

Он хотел найти «вечное в человеке, человеческое в вечности» (ЛН, кн. 1, с. 386).

В каждом из людей Бунин видел «сосредоточенность... высоких сил».

Бунинское высокое понимание человека, его нравственной сути было далеким от модных теорий начала XX века, которые акцентировали внимание человека на каждодневном существовании, «на полноте бытия» (Иванов-Разумник, «О смысле жизни»), развивали идею «живой жизни», противопоставляя разум инстинкту жизни.

Бунину было близко учение Сократа, главным предметом философии которого была нравственность. Сократ противостоял софистам с их утверждениями об относительности нравственных понятий, отстаивавшим прагматические воззрения на жизнь в противоположность поискам абсолютной истины. О Сократе Бунин писал в дневниках и в художественной прозе. Его увлекало учение мудрого из мудрейших о ценности человеческой личности. Интерес Бунина к Сократу, к его философии и его личности проявлялся уже в начале 1910-х годов и с годами усиливался.

Бунин утверждал в творчестве вечные ценности — добро и красоту, это неизмеримо возвышало его над всем преходящим в литературе: над тем, что было модой, что лишено было глубины и значения, отвечавшего потребностям эпохи. Но его бесценный дар вовсе не был чужд проблемам актуальным, как это хорошо можно видеть на примере «Деревни» и «Суходола», в которых он, по его собственному признанию, «вослед Радищеву» говорил о народе «голую, неприкрытую правду». Он открывал людям тот «отблеск божественного света красоты», о котором говорил Тургенев, то вечное и непреходящее, что постигал он в зримом мире интуицией художника и разумом философа, что давало ему ощущение связи, слиянности с прошлым, исторической преемственности бытия — «трепетное и радостное причастие вечному и временному, близкому и далекому, всем векам и странам, жизни всего бывшего и сущего на этой земле...».

Назад