Биография Цветаевой 20-е годы: отъезд из России (Цветаева Марина)

- Ваши любимые книги?

На вопрос литературного эмигрантского журнала «Своими путями» Марина Цветаева отвечала, как всегда, дерзко:

- Те, с которыми сожгут!

Книг она назвала три: «Илиаду», «Песнь о Нибелунгах» и «Слово о полку Игореве».

Образами «Слова», мотивами его, отзвуками наполнены и ее стихи, и ее проза.

Время Поэта, по Цветаевой, – это вся история. «От князя Игоря – до Ленина». Пушкин дорог ей не только как великий поэт и как великий знаток своей современности, но и как первый защитник подлинности новооткрытого тогда «Слова о полку Игореве».

«Поэт – очевидец всех времен в истории», - любила повторять Цветаева. Внутри истории Цветаева передвигалась совершенно свободно, паря в разных эпохах и пространствах. Уходя во времена седой древности и становясь Ярославной, героиней древнерусских легенд и сказаний («Царь-Девица»), Мариной Мнишек – самозванкой поры Великой смуты на Руси, чернокнижницей, Учеником, познающим «час ученичества», Острожником, связанным с Конвойным одной подорожной.

В бытии и биографии Цветаевой потрясает и пронзает постижение истории как высокой трагедии.

Русский фольклор, устное народное творчество, русская поэтическая речь, начиная со «Слова о полку Игореве», кончая лирикой XX века, воспринимались Цветаевой на музыкальном уровне – всегда в трагическом ключе, а «Слово о полку Игореве» особенно – как трагический плач о гибели русских воинов, о великих ошибках, за которые расплачиваются великой кровью.

От фольклора Цветаева возьмет непривычную для поэзии XX века высоту тембра, речи, звука, голоса.

Ее лирика – крик, чтобы докричаться, плач, вопль русских воплениц. Крик, не услышанный и не понятый массовым сознанием, несмотря на попытку поэта прорваться сквозь барьер глухоты.

Предчувствие собственной трагической судьбы – в неодолимых, часто кошмарных, обвальных снах. Сны подробны, сюжетны, не стираются из памяти, и Цветаева их внима-тельно записывает, делится своими снами с собеседниками, рассказывает о них в письмах.

Письмо семнадцатилетней Марины другу семьи, литератору и критику Эллису. 1909 год. Еще благополучная семья, хотя в сердце боль о матери, рано ушедшей из жизни. Но бодр и энергичен отец, дом живет полной жизнью.

Во сне Марина видит Париж. Совсем не тот, где она провела счастливые дни своей жизни, слушая лекции в Сорбоннском университете и отдаваясь незабываемым впечатлениям в театре, где она видела Сару Бернар.

Сон являет иной Париж, Париж кошмаров. Трамвай гонится за ней, она бежит по рельсам, но он упрямо гонится, настигая даже тогда, когда она бежит с рельсов прочь. Она оказывается в ловушке. Сзади скачущий трамвай, впереди – выжидающий автомобиль. И удивительно возникающая рядом, бессильная спасти Марину и мучающаяся от беспомощности – мать. Затем видение старухи. Старуха вынимает из кармана мел и пишет мелом на уличной стене одно слово – «уничтожить!» Комната. В детской, на кровати (!) сидит незнакомый господин – следователь. Рядом с ним – казенная барышня (секретарь-машинистка), с перочинным ножом в руках. А по ступенькам лестницы пытается подняться наверх деревце в кадке, зеленое, милое... Она знает – это идет спасти ее, Марину, мать. Она обнимает ствол, целует хрупкие листочки, видит записку. «Дорогая Муся!» Но почерк не материнский, чужой. Подмена, обман. В углу «материнской» записки штамп – «следователь по судебным делам»... Марина гонит следователя вон. Снова улица, трамвай. Из трамвая свисает повешенный в красном костюме – следователь...

1937 год. Реальный Париж. Бегство мужа Марины, Сергея Эфрона, от преследования французской полиции. Газеты пестрят заголовками: «Эфрон – агент ЧК – ГПУ», Марину допрашивают во французской полиции... «В Париже мне не жить...» Когда-то написанное мелом во сне слово «уничтожить» вспыхивает с новой угрожающей силой.

Сон, по Цветаевой, – удар узнавания. Спящего не обманешь и спящего – не спасешь.

Настанет день, – печальный, говорят! –

Отцарствуют, отплачут, отгорят, –

Остужены чужими пятаками, –

Мои глаза, подвижные, как пламя.

И – двойника нащупавший двойник –

Сквозь легкое лицо проступит – лик.

О, наконец тебя я удостоюсь,

Благообразия прекрасный пояс!

А издали – завижу ли и вас? –

Потянется, растерянно крестясь,

Паломничество по дорожке черной К моей руке, которой не отдерну,

К моей руке, с которой снят запрет,

К моей руке, которой больше нет...

И наконец-то, будет разрешен Себялюбивый, одинокий сон.

И ничего не надобно отныне Новопреставленной боярыне Марине...

Это написано в 1916 году. Узнаны и названы: чужие пятаки, которыми остудят смертные очи. И паломничество любящих ее читателей и почитателей – это о них, о нас, сегодняшних, точно и недвусмысленно сказала Цветаева в 1916: «растерянно крестясь...» А откуда тайное знание – на запрет ее имени, творчества и – воскрешения после смерти?.. «По улицам оставленной Москвы поеду я...» Она и впрямь уезжала в 1941 году с партией эвакуированных, но в совершенном одиночестве, в последнюю свою дороженьку – на Елабугу.

Сны были разными. Себялюбивыми и честолюбивыми. Бескорыстными – всегда, она никогда не выступала в своих снах носительницей злых чар.

Первое предсказание в стихотворении «Настанет день...» – о читающем Поэта и поклоняющемся ему новом поколении людей, о «паломничестве» к Поэту, освобождении имени Поэта от всех запретов уже после смерти:

К моей руке, с которой снят запрет,

К моей руке, которой больше нет...

Второе предсказание Цветаевой касается именно СНА, которому надлежит быть раз-решенным, то есть осуществленным, воплощенным в жизнь. Цена этого разрешения – исполнения Сна – будет неизбывно высока, как и цена всякой свободы и воли, свободы и раскрепощенности.

Сну надлежит разрешиться трагически.

Паденье с высоты – основное содержание сна. Паденье, понятое как катастрофа. В пропасть, в бездну, в яму, в ничто и в никуда – в смерть. Этот мотив паденья с высоты один из наиболее часто повторяющихся в лирике Цветаевой, в ее письмах разных периодов.

Сон о желанной высоте и гибели. О гибельности путей и гибельности судеб.

«Все не как у людей. Могу жить только во сне, в простом сне, который снится: вот падаю с сорокового сан-францисского этажа, вот рассвет и меня преследуют, вот чужой – и – сразу целую, вот сейчас убьют – и лечу. Я не сказки рассказываю, мне снятся чудные и страшные сны, с любовью, со смертью, это моя настоящая жизнь, без случайностей, вся роковая, где все сбывается...» (сентябрь 1923).

«Состояние творчества, - писала Цветаева, - есть состояние сновидения...» «Чистая лирика есть запись наших снов и ощущений плюс мольба, чтобы эти сны и ощущения никогда не иссякли...»

Даже гибельные, «роковые» сны для Марины Цветаевой – творческий способ постижения мира, причащения к внутреннему пульсу жизни. Сон бескорыстен, в нем нет заранее выстроенной, обдуманной, продуманной, обеспеченной цели, то есть корысти. Это порыв жизни и потребность творчества – творчество, пророчество, предвидение. «Пишу и существую только во сне». Сон для Цветаевой – инвариант трагического, предвестие будущей реальности.

Лишь непосвященный может приписать все мистике. Ученые давно изучают особенности художественного творчества, разгадывая связи «сон – фантазия – воображение». Сон – всепроникающ, ибо основан на бессознательных, интуитивных и почти неуловимых сознанием образах. Сон – концентрация творческих способностей человека. У глубокого, подлинного художника сон всегда – портрет времени. Узнавание будущего.

В 1920 году Цветаева переживает трагическую смерть маленькой дочки Ирины, которую она отдала в детский приют, пытаясь спасти ее от голода. Нет известий от мужа, Сергея Эфрона, – он был на Дону, в Добровольческой армии у белых. В лирических «снах» того времени Цветаева видит себя героиней «Слова о полку Игореве» – Ярославной.

«Плач Ярославны» – цикл из четырех стихотворений Цветаевой 1920 года1.

«Слово» понято, прочувствовано, пережито как великое трагедийное произведение. Для Цветаевой диссонансом звучит даже финал «Слова», где Игорь возвращается из плена, где «страны рады, города веселы», где девицы поют на Дунае и вьются их голоса за море и долетают до Киева. И все поют славу вернувшемуся Игорю. Финал «Слова» – по Цветаевой – иной.

Лжет летописец, что Игорь опять в дом свой

Солнцем взошел – обманул нас Баян льстивый.

Знаешь конец? Там, где Дон и Донец – плещут.

Пал меж знамен Игорь – на сон – вечный...

Приклонись к земле, зовет Цветаева, и ты услышишь, что вся Русь через моря плачет Ярославной. Над Русью стоит времечко Бусово – серое, волчье. Озером льется Жаль- Печаль, Русская тоска, полем разливается Дева-Обида, деревом раскидывается Див, Вороном – над Россией – Гзак.

Над Россией – смута, раздор. Царствует над ней – хан Лазей, царь Раскрадынь: рознит князей, вдовит княгинь.

Исполосована Русь моя Русая,

Гзак да Кончак еще, вороны Бусовы...

В 1921 году Цветаева читала свой цикл «Плач Ярославны» в Москве, на женском поэтическом вечере, который вел Брюсов. Снисходительно отнесшийся к «женской» («дамской») лирике, Брюсов предпочел не заметить гражданской страстности и силы поэзии Марины Цветаевой.

Впереди были версты, дали скитаний. Впереди была чужбина.

Жестокосердные друзья – от обильной жизни угощающие – в голод! – за чаем – печеньем! «Если бы вы просто дали мне на завтра кусочек хлеба...»

 мая 1922 года с Рижского (тогда он назывался Виндавский) вокзала в Москве отошел поезд в Берлин. Цветаева покидала Россию. Она ехала к мужу, которого наконец- то разыскала после многолетней разлуки. В цикле «Разлука» читаем:

Все круче, все круче Заламывать руки!

Меж нами не версты Земные, – разлуки,

Небесные реки, лазурные земли,

Где друг мой навеки уже –

Неотъемлем...

И одновременное осознание резкой, беспощадной (когда возврата нет) границы Родиной.

Рас – стояние: версты, дали...

Нас расклеили, распаяли,

В две руки развели, распяв,

И не знали, что это – сплав...

По трущобам земных широт Рассовали нас, как сирот...

Заказ времени – не дань времени. По заказу идеологов Цветаева не писала. Если бы заказали «Лебединый стан» идеологи белого движения, признавалась Цветаева, из этой затеи ровным счетом ничего бы не вышло. Ибо в дело любви вмешалась бы третья, губительная для всего творчества сила – политическая программа.

Заказ времени для Цветаевой – приказ совести. А это вещь вечная. Совести за всех тех, «кто в чистоте сердца были убиты и не воспеты...» У Цветаевой главенство любви над ненавистью. Понимание всероссийской, русской, вселенской трагедии Гражданской войны.

Летел, тревожил, рвал сердца над бескрайними полями Плач Ярославны – русской матери, оплакивающей своих сыновей. Плач Ярославны – России:

И справа и слева Кровавые зевы,

И каждая рана:

(1918) Мама!..

Все рядком лежат –

Не развесть межой.

Поглядеть: солдат.

Где свой, где чужой?

Белый был – красным стал:

Кровь обагрила.

Красным был – белый стал:

Смерть побелила...

И справа и слева

И сзади и прямо И красный и белый:

– Мама!

Назад || Далее