Герой нашего времени Часть 1. (Лермонтов М. Ю.)

Есть некая смутность в судьбе Лермонтова применительно к русской литературе и всей духовной традиции; есть неимоверная трудность в самом материале этого творчества.

Что касается прозы Лермонтова, то вся она организована около незримого стержня; откройте «Княгиню Литовскую» — все тот же Печорин, только во внешности несколько иные акценты, да в характере более угловатости и обнаженности, что ли, да тон автора немного не тот; как и в каноническом «Герое», все прочие персонажи — Кра-синский, Лиза Негурова и другие дамы — даны в проекции на главную фигуру; откройте <«Я хочу рассказать вам»>, <«У графа В... был музыкальный вечер» > —и вы увидите наброски, раздумья вокруг того же предмета; < Вадим» > — о том же типе характера, ситуации; разве что юношеская «Панорама Москвы» приоткрывает нам иное — приоткрывает прямую любовь и восторженность, что пе часто в Лермонтове; тем более трогательно видеть, что эта прямая любовь, оказывается, касается Москвы, иоэзии города., .

В это собрание не вошли кавказские очерки — зарисовки «Кавказец», «Ашик-Кериб», несомненно готовившие описательную фактуру «Бэлы» и подобного, но не являющиеся острыми проявлениями лермонтовской духовности как именно лермонтовской.

«Герой нашего времени» — средоточие всего...

Вот они, по порядку: «Бэла», «Максим Максимыч», «Тамань», «Княжна Мери», «Фаталист». Цепь названий, с детства нами знаемая, как «а, б, в, г, д».

Я говорил о трудности материала; это не фраза.

Как быть? Начинается с художественной «техники». Лермонтов пренебрегает простыми законами мотивировок, связи. Портрет Печорина «высыпан» вне контекста. Автор-рассказчик видит героя издалека считанные минуты.

Между тем Печорин «дан» в таких тонкостях, о которых мог знать лишь человек, знакомый с ним «от младенчества» и при этом и ныне видящий его ежедневно: «Его походка была небрежна и ленива, по я заметил, что он не размахивал руками — верный признак некоторой скрыт-пости характера... Несмотря па светлый цвет его волос, усы его и брови были черные, — признак породы в человеке... об глазах я должен сказать еще несколько слов... Во-первых, они не смеялись, когда он смеялся! — Вам па случалось замечать такой странности у некоторых людей?.. Это признак или злого права, или глубокой постоянной грусти. Из-за полуопущенных ресниц они сняли каким-то фосфорическим блеском, если можно так выразиться. То не было отражение жара душевного или играющего вооб-ражепия: то был блеск, подобный блеску гладкой стали, ослепительный, по холодный; взгляд его, непродолжительный, но проницательный и тяжелый, оставлял по себе неприятное впечатление нескромного вопроса и мог бы казаться дерзким, если б пе был столь равнодушно-спокоен». Правда, Лермонтов, «спохватившись», оговаривается: «Все эти замечания пришли мне на ум, может быть, только потому, что я знал некоторые подробности его жизни...»—но внимательному читателю ясно, что это лишь поспешная мотивировка по ходу; обычно же и этого пет. Максим Максимыч в «Бэле» пе пьет, и из-за этого, собственно, и завязывается весь рассказ о Печорине, а в следующей новелле-главке («Максим Максимыч») как ни в чем не бывало «бутылка кахетинского помогла нам забыть о скромном числе блюд». Сами нечоринские приключения изложены сюжетпо наивно. Подслушивания, подсматривания; «вдруг», «впрочем», «кстати». Сю?кет «Княжны Мери» как целое: ухаживания за юной княжной, «которую обольстить я не хочу и на которой никогда не женюсь»; самолюбие тут тоже мало замешано: Печо-рип знал «победы» и потруднее; словом, сюжет, раздражающий нашу бытовую мораль и к тому же как бы «жидкий», наивный для крепкого эпоса. В пекоторых местах Печорин не по форме, а на деле кажется позором и фатом, и Лермонтов стилистически по «снимает» этих «просчетов». Можно отметить, что Лермонтов небрежен не только в «Герое», но и в ином: пресловутая львица с гривой, «из пламя и света» (спор с Краевским, который напомнил, что это не по правилам, Лермонтов подумал и оставил, как было); но от этого не легче. За всеми этими неувязками внешней формы встает пренебрежение гения, занятого своим трудным внутренним делом и понимающего при этом, что в таком деле внешние «неувязки» все равно неустранимы. Можно устранить очевидные из этих неувязок (львица, кахетинское), но в некоем отношении именно это было бы компромиссом с самим собой. Подыграть обыденному житейскому сознанию, здравому смыслу, бросить ему кость и при этом знать, что это все равно лишь подыгрывание, обман... что есть то тайное и громадное, что все равно до конца не согласовать во внешних деталях и связках. Лермонтов достаточно бесстрашен, чтобы и тут не идти на поводу у простого бытового чувства, призыва — потрафить рассудку и своему собственному, и читателя: успокоить его.

Все это не значит, что Лермонтов «структурно» аморфен, то есть что он не уважает «момента формы». Есть форма и форма. Он знает, что невозможно все уладить в самой внешней, эмпирической, чисто технической и бытовой форме — она наиболее косна, и Лермонтов, как гений, конечно, про себя помнит, что кто слитком долго гоняется за зайцем, тот упустит медведя. Но при этом Лермонтов неимоверно формальный писатель. Даже гении из потомков с завистью смотрели на его совершенные музыкальные и стилистические построения. Вспомним суждения Чехова о «Тамани» как о высшем образце прозы. Это музыка проступает уже и на уровне «структуры» н композиции, то есть вполне еще ощутимой формы.

Мы «со школы все усвоили» о «Герое нашего времени» и поэтому не замечаем простого. Например, как «построены», расположены относительно друг друга тот «автор-рассказчик» и — сам Печорин. Сначала является автор — путешествующий офицер. «Бэла», «Максим Максимыч». Эмпирически-биографически он, кажется, наиболее близок самому Лермонтову. Правда, сам-то Лермонтов «путешествовал» не совсем по собственной воле, но Лермонтов просто умалчивает об этом, чтобы не сбиться в сторону от основной темы. Этот офицер без всяких ужимок, поз и «масок» говорит «я» — мы чувствуем, что это естественное авторское «я»; он признается, что любит записывать, что сочиняет стихи и так далее. В то же время его, этого офицера, пет как целостного характера. Мы не знаем, каков он и что он. Он ведет повествование, обращает наши внимание на перевал у Крестовой, но не более того. Конечно, по описанию долины и перевала (бури) мы ощущаем его «любовь к природе», широко «принятую» после Байрона; но это еще пе характер как целое.

Наиболее «автогенное» — внутренне близкое автору в «Герое нашего времени»—это, конечно же, сам Печорин; всякому «сочинителю» это понятно; писатель раздваивается— свое внешнекавказское отдает рассказчику, внутреннее — Печорину — и компоцизионно соотпосит эти персопажи. На этом строится форма романа: его композиционное, музыкальное целое.

Забегая вперед: зачем это нужно? по проще ли и далее говорить «от себя»; или, с другой стороны, по проще ли сразу было взять «тон Печорина»?

Здесь — композиционно-духовное открытие Лермонтова; во-первых, он обладает художественным тактом, и особое тайное целомудрие гения не позволяет ему художественно-авторски, эмпирически отождествить бытового себя и Печорина — это было бы и формальным, и нравственно-духовным просчетом: в таких ситуациях как «Печорин — автор», грапь отчуждения, «объективации» автора от героя особенно важна и болезненна, и требз^ется обладать высоким чувством формы, чтобы успешно решить этот вопрос в сторону художественной пластики, объективности — не сбиться на простой автобиографический пересказ, аннулирующий произведение как Произведение; во-вторых же, автор принял внутреннюю формальную задачу — ввести Печорина постепенно, эпически, сверху — вглубь — и блестяще решает ее, эту задачу, с помощью своей композиции «автор — Печорин».

Сначала тема Печорина звенит и со стороны, и издалека. Его поминает добрейший Максим Максимыч.

Сам Максим Максимыч из тех, которые умиляют одновременно Белинского и царя Николая (что и было на деле).

Это столп тех несомненных начал доброты, тепла, здравого смысла и прочности жизни, которые составляют очевидный и «неразменный фонд» человечества, которые каждый стремится завоевать на свою сторону. Лермонтов понимает это. Царь Николай в письме к жене, то есть в ситуации, когда этот человек, по-видимому, был письменно более искренен, чем во многих иных ситуациях, говорит, что Максим Максимыч нравствен, а Печорин и сам автор — безнравственны; эту мысль в разных ее вариациях далее, после Николая и порой независимо от него, повторяли многие.

Однако же Николай забывает простое, что и Максим Максимыча написал не кто иной, как Лермонтов, то есть и Максим Максимыч был в его, Лермонтова, душе: «сам прототип», «сам тип» тут не вытянул бы, его надо было увидеть и оценить •— найти на него отклик в своей душе.

Итак, Максим Максимыч.

Все мы понимаем, как мог Максим Максимыч увидеть Печорина: «Я отвечал... что нынче те, которые больше всех и в самом деле скучают, стараются скрыть это несчастие, как порок.— Штабс-капитан не понял этих тонкостей, покачал головою и улыбнулся лукаво:

— А все, чай, французы ввели моду скучать?

— Нет, англичане.

— Ага, вот что!..— отвечал он, — да ведь они всегда были отъявленные пьяницы?

Я невольно вспомнил об одной московской барыне, которая утверждала, что Байрон был больше ничего, как пьяница. Впрочем, замечание штабс-капитана было извинительнее; чтоб воздержаться от вина, он, конечно, старался уверять себя, что все в мире несчастия происходят от пьянства».

Максим Максимыч тепл, надежен и прочен, по не умен; это устраивало Николая и прочих; тут можно бы вступить в давний и длинный спор, нужен ли вообще ум для счастья людей, но мы просто констатируем факт.

Однако именно отделенность Максима Максимыча от Печорина дает тут на последнего тот неуловимый и плодотворный взгляд со стороны, который и нужен для начала, который заинтересовывает, но но приносит разгадки. И даже еще и не намекает па разгадку.

«Бэла» как печоринская история вся изложена через «точку зрения» Максима Максимыча; первый пласт снят. Перекресток: встречаются «автор» — Печорин. Идет знаменитый портрет...

Пройдена вторая ступень, снят второй пласт; все громче патетическая, беспокоящая тема, мелодия; все резче аккорды; все ощутимее проступает строгая, стройная тайная композиция.

«Журнал Печорина» — «Княжна Мери».

Правда, перед нею — «Тамань».

Конечно, имея за плечами «Княжну Мери», Чехов мог сколько угодно толковать, что совершеннее «Тамани» он ничего не знает: игра сделана, картина закопчена, печальная симфония отзвучала; можно хвалить детали. Профессионал судит профессионала; он выносит за скобки целое — он знает, чего оно стоит; он восхищается хрустальными гранями, стыками духовного мастерства. Так о Тургеневе любим говорить, что «лучшее» у пего — «Стихотворения в прозе» и некоторые из «Записок»; так о Толстом говорят, что «лучшее» у него — «Казаки. «Лучшее», то есть наиболее «формальное», наиболее пластическое. Но мы-то уяг знаем, что за плечами «Порога» стоят романы и «Вешние воды»; что за «Казаками» есть «Война и мир».

Главное в «Герое нашего времени», конечно же, «Княжна Мери»; это ясно каждому, тут не следует ничего доказывать.

Все остальное получает смысл благодаря этому: не будь этого — может быть, и «Тамапь» прошла бы стороной.

«Вчера я приехал в Пятигорск, нанял квартиру на краю города, на самом высоком месте, у подошвы Машука: во время грозы облака будут спускаться до моей кровли. Ныпче в 5 часов утра, когда я открыл окпо, моя комната наполнилась запахом цветов, растущих в скромном палисаднике. Ветки цветущих черешен смотрят мне в окна, и ветер иногда усыпает мой письменный стол их белыми лепестками. Вид с трех сторон у меня чудесный. На запад пятиглавый Бешту синеет, как «последняя туча рассеянной бури», на север поднимается Машук, как мохнатая персидская шапка, и закрывает всю эту часть небосклона. На восток смотреть веселее...»

Не знаю, в какой уж раз читаю я эти строки — это начало «Княжны Мери»; в двухсотый? в девятисотый? и это примечание педантичных редакторов о «Последней туче...», неизбежное в школьном издании; и все равно стоит вникнуть — «и сердце начинает биться, как у дурачка», как сказал один современный француз, защищая Стендаля от модернистов... «Как сделана» «Княжна Мери», на это трудно ответить, и не только потому, что всегда легко ответить, как сделана «всякая дрянь» (Блок), и трудно, как сделано творение гения, по и потому, что тут дело в интонации, в тоне, а это невыразимо «в пересказе...» Относительно «Героя нашего времени» в целом вопрос «как сделан» имеет смысл — «смотри пример» выше, но относительно «Княжны Мери», взятой в себе, он почти бессмыслен.

Место «Княжны» в «системе романа» ясно — это апофеоз, кульминация, полное раскрытие Печорипа изнутри его; полное?..

Тут мы подходим к нерву...

|| Далее