|
Биография Виталия Александровича Закруткина
Без малого сорок лет знаю Виталия Александровича Закруткина — писателя, жителя станицы Кфетовской на Дону. Столько же люблю его, как друга (потому что подружились мы с ним как-то сразу, «с первого взгляда»), И столько же читаю его сочинения, каждый раз открывающие в нем новые и новые грани личности и таланта. Сперва я читал историко-литературные работы, написанные его превосходным, четким почерком, таким, что воистину старинным писцам на зависть. То было в начале тридцатых годов в Ленинграде, городе, где все — история, все — история литературы. Мы были тогда молоды, были романтически влюблены в наше революционное время, в город, где каждый камень Ленина помнит, где каждая площадь, улица, переулок вызывают историко-революционные и историко-литературные ассоциации. Помню, белыми ночами мы бродили возле квартиры Пушкина — на Мойке, подолгу стояли на Сенатской площади, блуждали в районе Ямской — улицы Достоевского, выходили на Пряжку — туда, где еще, казалось, так недавно жил Блок... Закруткин доверительно и охотно рассказывал о себе, о детстве и отрочестве, проведенных в деревне, о своих родителях (с которыми я познакомился позднее). Отец его был учителем, настоящим интеллигентом-демократом, часто переезжал из села в село, к новым местам работы. Сначала юноша Закруткин пошел по отцовской стезе: окончив среднюю школу, короткое время был избачом, а затем учителем-словесником, преподавал язык и литературу рабфаковцам на Дальнем Востоке. В 1932 году окончил экстерном педагогический институт в Благовещенске. И уже через год поступил в аспирантуру Ленинградского педагогического института имени Герцена. Там мы учились вместе, сдружились, сблизились духовно. Закруткин жил в аспирантском общежитии на улице Желябова, в доме, где некогда располагался известный ресторан «Медведь». В комнате его все — стол, тумбочки, подоконник — было завалено книгами, пачками выписок из старых журналов и газет, рукописями подготовительных работ к диссертации. Сердце молодого ученого принадлежало Пушкину — молодой аспирант изучал его романтические поэмы, писал специально о «Братьях-разбойниках». Иногда Закруткин уезжал в Новгород — он там преподавал. Но ко второму году обучения в аспирантуре с учительством было покончено, остались занятия наукой и — попутно — критической деятельностью. Уже тогда Виталий писал отличные критические портреты — до сих пор не могу забыть его превосходное критическое эссе об Александре Прокофьеве, в котором щедро проявилась любовь автора к родной природе, к народной русской поэзии, к крестьянской лирике, к революционному, народному, русскому поэту Прокофьеву. В моей—теперь уже довольно долгой — жизни мне довелось видеть немало первоклассных, самозабвенных работников. Среди них—Закруткин, один из самых замечательных. Он мог работать без пауз, без сна и отдыха—труд, исследования, разыскания увлекали, поглощали его целиком. Наши учителя — а они были у нас прекрасные: внимательные, требовательные и добрые — очень ценили Виталия Александровича, отмечали в нем крепкий сплав труда и таланта. Они считали, что из него выйдет солидный академический ученый, хорошо подготовленный, постоянно растущий руководитель кафедры истории русской литературы. К этому его и готовили совместными усилиями такие видные филологи, как В. А. Десницкий, И. И. Толстой, Н. П. Андреев, В. В. Гиппиус, С, А. Андрианов и другие. Свой аспирантский курс Закруткин прошел в установленные сроки, диссертацию защитил 12 июня 1936 года. В ту же весну мы с ним расстались — он отправился в Ростов заведовать кафедрой в педагогическом институте, а я остался в Ленинграде, в Пушкинском доме Академии наук и в институте имени Герцена. Расставаясь, мы подчеркнуто сказали друг другу: «До свидания!» — о прощании не могло быть и речи. Мы знали, что нашей дружбе крепнуть, что это — дружба на всю жизнь. * * * Еще долгое время читал я его рукописи, статьи, книги, посвященные проблемам истории русской литературы. Он работал усердно, обрастал учениками, у него появились новые книги. Писал Закруткин в середине тридцатых годов много и хорошо. Он отлично, досконально знал отечественную литературу первой половины XIX века. Пушкин, Лермонтов, поэты-декабристы, романтическая проза Марлинского, В. Ф. Одоевского и других... Тут он чувствовал себя легко и свободно. Русский и украинский фольклор, русская критика и филологическая наука с двадцатых годов до средины века — все это было ему отлично ведомо. Он постоянно обогащал свои знания западноевропейских литератур, интересовался западнославянскими литературами. В ту пору — во второй половине тридцатых годов — не все сложилось легко и гладко на его жизненном пути. Но он превозмог трудности. Таким я увидел его в конце тридцатых годов в Ленинграде, куда он приехал погостить. И тогда же впервые я услыхал от него о смене творческих вех: Закруткин, еще не расставаясь с наукой и преподаванием, решил пробовать силы в художественной литературе. Незадолго до войны вышла в свет повесть «Академик Плющов» — книга, в которой В. Закруткин предстал как талантливый дебютант, блеснувший эрудицией и собственным «почерком», Возник новый прозаический замысел. О нем Виталий писал мне в мае 1941 года: «Думаю писать большой роман о вузе — профессорах, студентах, о многом хорошем и плохом. Время — наши дни. В том же письме нахожу и такие строки: «Лето думаю провести возле Херсона... Там Днепр, бездна зелени, голубая провинция, тихое захо«|устье. Думаю, можно будет отдохнуть». Но отдыха не получилось. Нашему поколению довелось не много отдыхать. * * * Один из наших мастеров — художник, ищущий, мечущийся, — высказал однажды слова большой правды о задачах писателя: «Нужно писать'вещи небывалые, совершать открытия и чтобы с тобой происходили неслыханности, вот это жизнь, остальное все вздор». Так писал Борис Пастернак Нине Табидзе, жене большого поэта. Для Виталия Закруткина самые острые «неслыханности» начались с Великой Отечественной войной. В самом ее начале писатель пошел добровольцем на фронт. Еще недавно такой мирный человек, доцент, литератор, оказался на переднем крае, стал участником кровопролитных боев. Он был корреспондентом армейских и фронтовых газет и в своих репортажах и очерках выступал не как наблюдатель из армейских или фронтовых тылов, из так называемого второго эшелона, а как непосредственный участник сражений. У меня сохранилась небольшая книжка Виталия Закруткина «На переднем крае» (Пятигорск, 1942), присланная мне на Ленинградский фронт, — сборник его фронтовых рассказов и очерков. Книжечка эта написана одним из тех писателей-воинов, которые жили в землянках, сражались в окопах, участвовали в сражениях за наши города и села, были с народом, разделяя его горести и радости. «На переднем крае» — книжка о людях-героях, о героических подвигах и событиях. В ней все сопережито, автор писал не по реляциям, не по информдонесениям, а по собственным живым впечатлениям от боев и от встреч с бойцами. Велико было преклонение В. Закруткина перед ведущей силой победы — перед партией коммунистов, перед воинами-коммунистами — боевым авангардом сражающегося народа. Один из его очерков так и озаглавлен — «Слово о коммунистах». Он написан с высоким пафосом, прочувствованно и любовно: «Право на счастье надо добыть, завоевать надо это право. В невиданно-грозных боях, сквозь зарево пожаров, в громах и бурях войны боец-коммунист сражается с черным фашистским вороньем. Верный великому знамени партии, ведет коммунист за собой тысячи тысяч бойцов. Как герой, коммунист побеждает и умереть может так, как умирает только герой. Тяжела и позорна для воина рана в спину, почетна и благородна рана в грудь, — грудью идет коммунист на врага и, если встречает свой смертный час, — падает головой вперед...» С августа 1942 года по февраль 1943 года Виталий Закруткин участвовал в битве с фашистами на широком, тысячекилометровом фронте — на Казказском фронте. Как военный корреспондент он побывал на всех участках этого фронта — от Цемесской бухты до калмыцких степей. И снова писатель оказался лицом к лицу с «неслыханностями», и снова открылось ему бесконечно много нового. Его журналистский блокнот был туго набит бессчетными наблюдениями — то были записи офицера, анализировавшего боевые операции, то были заметки писателя-сердцеведа, наблюдавшего за духовным миром воинов нашей армии и советских людей, освобождаемых из-под вражеской неволи. Многое пережил в те годы писатель, живший общей жизнью со сражающимся народом. Он прошел дорогой испытаний, боев и пожарищ. К концу войны этот путь привел его к битве за Берлин. Вскоре я узнал, что и в битве за Берлин Закруткин был таким, как во все годы войны, таким, как на страницах его очерков и репортажей. Он принял активное участие в сражении, заменил раненого комбата и получил боевой орден, как только стихла канонада на одной из улиц города. Образ отважного офицера-рассказчика, скромно и ненавязчиво встававший перед нами в его корреспонденциях и очерках, полностью совпадал с жизненным образом автора. нравственных воззрений, многообразием поэтических средств, сложной диалектикой характеров, совершенством народного слога и слова. Он привлекал Закруткина коммунистической цельностью, патриотической любовью к родной стране, к родной России. После войны Закруткин поселился в станице. Думается, что при той тематике, которую избрал вернувшийся с войны художник, это решение было правильным и мудрым. Оно существенно помогло ему в сближении с народной жизнью, в обогащении его художественного мастерства. В этой связи хочется сослаться на одно суждение А. Фадеева, очень, на мой взгляд, верное. В статье «В родном краю» А. Фадеев заметил: «Опыт показал, что писателю трудно плодотворно работать, живя преимущественно в Москве. И это, конечно, не потому, что в Москве не делают больших дел. В Москве творят великие дела, но обстановка литературной среды, общественные и литературные обязанности, заседательская суета, — все это отнимает невероятно много времени... Такой образ жизни, какой ведет М. Шолохов, которого я высоко ценю как писателя, наиболее, по моему мнению, оправдан. Шолохов не только работает в тесной близости с людьми, о которых пишет, — он живет их интересами, и его книги о них совершенно органически связаны с его и их жизнью». Закруткин деятельный участник жизни и работы колхозников, активный общественник в станице и в районе, много сделавший для улучшения и украшения окрестной действительности. Он органически вошел в жизнь своих односельчан, сроднился с ними, полностью включился в круг их забот и интересов. Он полностью вошел в духовную жизнь сельской интеллигенции, сам стал сельским интеллигентом. Он сдружился с людьми самых разных профессий — комбайнерами и агрономами, учителями и комсомольскими работниками, доярками и виноградарями... Он по праву мог сказать о себе корреспонденту газеты «Комсомольская правда»: «Я до конца своих бренных дней буду связан с деревенским народом. Я умею и пахать, и сеять, и косить, и ухаживать за яблонями, смогу оказать первую помощь корове или лошади... То есть, я считаю, что в быту я ничем не отличаюсь от людей, среди которых живу. И моя общественная работа не угнетает меня тем, что отнимает время, — наоборот, я рад ей. Широкое общение с людьми приносит мне только пользу». Жизнь в станице стала для Виталия Закруткина как бы его третьей жизненной школой. Первой была аспирантура. Второй — война. И каждая из этих школ требовала от него «оплаты» творческого счета. * * * Вот лежат передо мной большой кипой книги Виталия Закруткина. Среди них исследования по истории и теории литературы — книги. статьи... Это — «расчет» с аспирантской наукой, первой серьезной школой его жизни. Школа эта помогает ему и поныне. По счету второй школы писатель расквитался щедро. «Платил» по нему в течение всей войны и затем вскоре после нее — большой хроникальной повестью «Казказские записки». Боевые действия Кавказского фронта в 1942—1943 годах широко освещены в этих записках советского офицера. Книга богата описаниями боевых событий, наблюдениями над командирами и солдатами, она ярко представляет трагедию и мужество нашего народа в суровые и героические годы войны. Читая и перечитывая эту книгу, я неизменно вспоминаю о том, как отлично знает еще с аспирантских лет Закруткин одну из традиций русского очерка — военные записки офицеров Отечественной войны 1812 года (к примеру, очерковые сочинения Д. Давыдова, Ф. Глинки, К. Батюшкова и других), как хорошо освоена им на новом материале й в новых идейных аспектах эта русская военно-хроникальная литературная традиция. И вместе с тем надо сказать, что «Кавказские записки» — книга большого охвата событий, книга не только художника-воина, но и художника-историка. Вот почему был так прав П. А. Павленко, особо отметивший ее эпический характер. Это, писал он, «летопись, а не боевые зарисовки, хроника, а не воспоминания о пережитом, год жизни фронта, а не год поездок и встреч фронтового корреспондента». Военная тема и позднее не раз возникала в творчестве В. Закруткина. Но теперь, после того как он поселился в станице Кочетовской, в характере ее решения уже отчетливо сказывалось слияние двух его школ: школы военной и школы сельской жизни. Наиболее сильно этот синтез выразился в повести «Матерь Человеческая», о которой речь пойдет ниже. * * * Виталий Закруткин написал много, настолько много, что все его произведения не обозреть в одной статье, к тому же состоящей из «цепи» заметок. Среди сочинений писателя — сборник исследований «Пушкин и Лермонтов», перевод большого фрагмента народного эпоса «Джангар», киноповесть «Без вести пропавший», исторический роман «У моря Азовского», несколько сборников публицистики военных лет, рассказы в книге «Подсолнух», очерки в книге «Лик земли», романы «Плавучая станица» и «Сотворение мира»; уже упомянутая повесть «Матерь Человеческая»... Я перечислил далеко не все, созданное писателем. Остановлюсь на некоторых произведениях, на мой взгляд, наиболее значительных, написанных Закруткиным в годы жизни в Кочетовской. Роман «Плавучая станица» — вещь, о которой критики писали много и одобрительно. За нее автор был удостоен Государственной премии СССР. И сегодня в этом романе, со времени появления которого прошло уже много лет, продолжают волновать и радовать читателя высокая поэзия труда, знание народных характеров, прекрасные пейзажи, сочный, образный язык. Для понимания ряда произведений Виталия Закруткина стоит задуматься над его словами, сказанными в уже цитированной выше беседе с корреспондентом «Комсомольской правды»: «Глубок и значителен по смыслу тезис о стирании граней между городом и деревней. Тем не менее деревня еще долгие годы будет оставаться местом, где люди связаны непосредственно с землей, с природой». Эти слова — как бы своего рода ключ к пониманию ряда очерково-публицистических выступлений писателя и к пониманию той любви к колхозной деревне, к крестьянству и крестьянскому труду, которой дышат многие художественные создания этого писателя. Три очерка, которые В. Закруткин объединил в книжку под названием «Лик земли», проникнуты великой любовью к родной природе, они прославляют людей, украшающих землю, изменяющих к лучшему облик земли. Есть в этих трех очерках единая тема — поэзия природы. Но есть в них и другая — также единая—тема: по-настоящему преобразовывать действительность могут только люди высокой нравственности, объединяемые общностью идей и идеалов, активные работники социалистического общежития. Три очерка из цикла «Лик земли» написаны на строго фактическом материале, в какой-то мере они даже репортажи (в высоком смысле этого слова). Но эти очерки нисколько не фактографичны, в них много лирики, настоящей поэзии сердца, в них материал, факты согреты теплотой авторского отношения. Чувствуется, что их писал отличный новеллист, рассказчик, поэт в прозе. А именно таковым мы узнали его по двум прекрасным рассказам — «Подсолнух» и «Млечный Путь». И по сюжету, и по колориту каждый из этих рассказов не похож на другой. «Подсолнух» написан строго, сурово, как строги, суровы и немногословны его герои — калмыцкие чабаны и их русские товарищи. «Млечный Путь» — рассказ о совсем ином: о незадавшейся любви, о горечи, которая осталась на сердце и у Глеба Ивановича, бывшего военного, а потом сельского учителя и сотоварища колхозников, и у Лизы, обывательски ограниченные представления которой разбили возможное счастье их обоих. Мне думается, что повествовательная манера «Подсолнуха» лишена явственных литературных традиций, тогда как в «Млечном Пути» чувствуются определенные литературные истоки — чеховские, бунинские, основательно переработанные и переосмысленные. И все же, при всем различии обоих рассказов, в них есть нечто общее. Это и мысль о всесилии природы, о всемогуществе земли, о красоте человека, преображающего природу и воспитывающего новых людей, людей осмысленного, целенаправленного, творческого труда. В обоих рассказах, строго реалистичных во всем, чувствуется, столь характерная для социалистического реализма, для самого передового искусства современности, романтическая окрыленность людей-героев, которыми любуется писатель. Смят и срезан ножом случайного прохожего подсолнух, который так любовно выращивали на «неродящей, злой земле» чабаны с товарищами. Но люди не утрачивают веры в обводнение степи, в преображение земли — они будут сажать новые подсолнухи. Первый подсолнух, выращенный в невероятно трудных условиях, погиб. Но остались его семена. Они остались как надежда для людей. Такая же, романтико-героическая, концепция жизни господствует в представлениях героя рассказа «Млечный Путь» и определяет его моральную личность. Я позволю себе привести довольно длинную цитату, но она кажется мне уместной, ибо в словах хуторского учителя Глеба Шевалдина выражены и собственные мысли автора: «Он привстал и возбужденно взмахнул рукой: — Вы увидели сейчас только мертвую степь, правда? Вы увидели только диковатого Мишку Пояркова, у которого порванная рубашка задубела от арбузного сока? Вы увидели только никудышную, чахлую яблоньку, которая погибает в неласковой, тощей земле? Вы ведь только это увидели, Лиза? Хриплый голос Глеба Ивановича зазвенел. —: Вы ведь только это увидели? — повторил он.— А ведь надо видеть и то, чего еще нет, но что будет. Я вот вижу Мишку Пояркова, который завтра будет умнее, лучше и счастливее меня... Я все это вижу потому, что в общем труде людей уже есть и мой труд. Как же я могу покинуть все это? Как же я брошу то, чего я так жду?» Брать жизнь такой, какой она является, воспринимать ее без иллюзий и прикрас, мужественно идти навстречу трудностям. И верить, верить, верить в прекрасное, живущее в людях, в их золотые сердца и прекрасные помыслы и устремления. И уметь в том, что видишь сегодня, различать черты грядущего и готовить его торжество. Таков Виталий Закруткин — ив его жизни, и в его книгах, такова его философия жизни и созидания. * * * Одна из самых больших и ответственных работ, предпринятых Виталием Закруткиным, — это, несомненно, его роман «Сотворение мира». Более двух десятилетий трудился писатель над этим большим эпическим полотном... Огромную задачу поставил он перед собой. Взята одна из многих русских семей, показаны судьбы тех, кто эту семью составляет. И в судьбах этих, словно в кристалликах, увидено отражение времени, двадцатых и начала тридцатых годов. История семьи Ставровых — ее старшего поколения и ее молодежи, идущей в жизнь, — это история типических судеб человеческих в эпоху, когда над Россией прогремел грохот революционных громов и возникла на Руси новая, советская земля. К своему роману Виталий Закруткин избрал прекрасный эпиграф из книги «Откровения»: «И слышал я щк бы слово многих народов, как бы шум вод яростных, как бы грохот громов... И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали». С таким же правом он мог бы взять и второй эпиграф — из своего (и нашего) любимого Пушкина: судьба человеческая — судьба народная. Ибо в его романе личные, человеческие судьбы прослеживаются, как частицы народной судьбы, судьбы, решенной волей ленинской партии, поднявшей народ на высоту хозяина истории. С особым, пристальным, поэтичным вниманием следит писатель .за жизнью деревни; в двадцатых годах, широко развертывая перед читателями панораму сельской жизни, показывая на этой панораме разнообразнейшие крестьянские характеры и типы. Вторая революция -г- коллективизация, судьбы селян, прошедших через горнило ее боев, — все это написано с глубоким драматизмом, ярко, правдиво. По самому своему характеру роман «Сотворение мира» для В. Закруткина — это его «Хождение по мукам». Разумеется, я не сравнивав» эти два произведения, отлично знаю, как уязвимы сравнения. Имею я в виду нечто иное: самый тип романа-эпопеи, то обстоятельство, что и здесь рамки семейного романа оказываются «взорванными» обстоятельствами времени, что и здесь люди одной семьи выходят на разные жизненные орбиты в эпоху, когда жизнь сотрясается и преобразуется революцией. Есть, однако, в композиции романа «Сотворение мира» и нечто принципиально новое, состоящее в чередовании «кусков» развивающегося сюжета с историко-публицистическими «прокладками». Автор старается показать движение сюжетных событий и судеб своих героев на широком и активном историческом фоне и вводит для этого нечто вроде своеобразной исторической панорамы. Это не «киноглаз», который был моден у некоторых зарубежных писателей в тридцатые годы и который нес с собой поток нерасчлененных событий, скорее это писательская «кинокамера», панорамирующая исторические события, выделяющая в них главное, важнейшее, останавливающая читательскую мысль и читательское воображение на важнейших событиях в жизни и борьбе партии -решающей силы жизни народа. Большую и многотрудную работу взял на себя Виталий Закруткин, принявшись за многотомный роман-эпопею. Он показал себя и отличным знатоком истории, быта, характера, психологии, и мастером их анализ и художественного воплощения, и поэтом родной природы, и «гранильщиком» родного языка. Насколько широки творческие возможности этого писателя, видно и по работе над «Сотворением мира», и по тому, что одновременно с этой работой, отрываясь от нее, он постоянно участвует в коллективных трудах литераторов, возглавляющих Союз писателей РСФСР, активно сотрудничает в печати как публицист и очеркист. Наконец, прервав на время работу над своей главной книгой — над «Сотворением мира», В. Закруткин создал замечательную повесть о русской женщине в лихую годину войны, повесть «Матерь Человеческая». * * * Об этой повести, справедливо получившей высокую оценку в печати и удостоенной Государственной премии РСФСР имени А. М. Горького, хочется написать специально, остановиться на ней поподробнее. Острым и резким контрастом начинается и завершается повесть В Закруткина, возвращающая нашу память к трагическим и героическим временам Великой Отечественной войны. Не о Марии — легендарной «матери божьей», не о Марии — католической мадонне с кукольными глазами и раскрашенным личиком, изваяние которой автор увидел в старинном прикарпатском городе, а о Марии — простой деревенской русской женщине, принявшей в годы войны нечеловеческие страдания и победившей их силой живого человеческого сердца, волей и мужеством народного характера, пишет писатель в своей повести. Героиня Виталия Закруткина — плоть от плоти и кровь от крови советского общества. Она воспитанница советского, социалистического, ленинского строя, времени великого подъема народной жизни и несказанного духовного расцвета людей нашей деревни. Она верная дочь маленькой, но прекрасной ячейки советского общества — ее третьей бригады колхоза имени Ленина, ее родного хутора, еще так недавно жившего вольной и творческой жизнью и теперь, в военном лихолетье, с какой-то механической жестокостью сожженного дотла фашистскими захватчиками. Совсем одна остается Мария на страшном пепелище. И одна остается она на этой поруганной и оскверненной земле представительницей своей Советской Отчизны. Фашистские каратели отняли у нее все. Они повесили ее любимого мужа, коммуниста Ивана, сгубили ее сынишку Васятку, ее подругу Феню, они расстреляли многих односельчан, остальных угнали в неволю, они разграбили и сожгли ее родной хутор... Одна, НО с будущим младенцем под сердцем, осталась она жить, спасшись бегством С хутора, а затем вернувшись после ухода карателей на разоренную злодеями землю. Краски, которыми написал В. Закруткин свою повесть о Матери Человеческой, казалось бы, несочетаемы: это краски сурового, порой жестокого реализма и краски реализма лирического и поэтического. Сочетаются они потому, что передают диалектику трагической действительности и героической жизни. Страшный фон у этой повести. Злодейства фашистских преступников, голод, холод, трупы убитых людей; спаленные хаты, порубленная скотина, сожженная земля... Страшен и самый сюжет повести, само ее действие. Жестокая борьба Марии за существование, борьба с голодом и зимней стужей. Безмолвное хуторское кладбище с родными могилами. И пытка одиночеством, мучительные мысли и видения.| И все же свет торжествует над мраком, жизнь побеждает смерть, созидание торжествует над разрушением. И светел образ Марии, светлы ее помыслы и дела, светел ее подвиг. Лиричны и поэтичны воспоминания, Марии о прошлом, о детстве, о замужестве, о ее любимом друге и муже Иване, об односельчанах, о комсомольской юности, о праздниках революции, о народных, крестьянских, комсомольских песнях. Такое не умирает, пока живо сердце. И такое непобедимо, неподвластно никакому насилию. И от этой связи с былым, связи неодолимой и неразрывной, идет в сердце Марии вера в будущее, сознание долга перед всем, что осталось от прошлого на земле, сознание ответственности за крохотный комочек, за будущего человека, в котором останется жить на свете большая и прекрасная любовь Ивана и Марии. Виталий Закруткин, прошедший испытание войной, прошедший эту тяжкую школу, пишет об ужасах войны с точным знанием, с беспощадным реализмом. Но и другая школа Виталия Закруткина — школа его деревенской жизни — помогает ему с большой силой реализма создавать образ русской женщины-крестьянки. Его Мария — крестьянка. И она во всем остается колхозной труженицей — ив отношении к природе и труду, ив отношении к уцелевшему зверью, и в неустанной, героической заботе об оживлении пожженной врагами земли. Реализм. В. Закруткина в «Матери Человеческой» многогранен. Это и реализм аналитический, проникающий в область диалектики души, его героини, это и реализм монументальный, особенно ярко выступающий к концу повести, когда Мария вырастает в образ символический, достойный того, чтобы быть запечатленным в мраморе или бронзе. Один из трагических эпизодов повести - это появление на пепелище, возрождаемом неимоверными усилиями Марии, «заблудившейся стайки» малых детей, эвакуированных из блокированного Ленинграда. Здесь, как и в эпизоде, когда Мария находит останки казненных Ивана, Васятки и Фени, писатель проходит на грани мелодрамы, но ни найоту не впадает в мелодраматичность и остается в пределах реалистической трагедии. И с какой лиричной, поэтической нежностью пишет он о рождении человека, над которым Мария шепчет в изнеможении простые и выстраданные слова: «Ну, здравствуй, сыночек... Здравствуй, Васенька, кровиночка моя...» Предфинальный эпизод повести, посвященный теме освобождения и Победы, носит лирико-монументальный характер. Советские воины находят Марию, и гвардейский кавалерийский полк приветствует Матерь Человеческую, стоящую на покатом холме с младенцем на руках, со сгрудившимися вокруг нее детьми. И вот мы видим сцену, которая могла бы быть увековечена в бронзе или на полотне: «Подъехав к Марии, командир полка остановил эскадрон, сошел с коня. Слегка прихрамывая, он подошел к ней, пристально посмотрел в глаза, снял фуражку и, марая жидкой грязью полы щегольского плаща, опустился перед Марией на колени и молча прижался щекой к ее безвольно опущенной маленькой жесткой руке...» Так постепенно образ Марии, в котором автор тщательнейше исследует источники героизма, вырастает в образ символический, в котором реалистическая сила изображения сливается с романтико-героической изобразительной силой. Писатель создал высокую песнь о женщине-героине, воплощающей победу жизни над смертью, победу любви над ненавистью, созидания над разрушением. Он как бы ответил на прекрасные слова Горького: «Прославим в мире женщину-Мать, единую силу, пред которой покорно склоняется Смерть!» Он прославил советскую женщину, Матерь Человеческую, — одну из многих советских героинь Великой Отечественной войны, скромных и прекрасных, какими мы их знаем, помним и никогда не забудем. * * * И вот я снова думаю о писателе, б человеке, который создал эту волнующую гуманистическую повесть, полную любви к жизни, высоко поднимающей над миром образ и душу Советского Человека. «Надо, чтоб поэт и в жизни был мастак», — писал Маяковский. Эти слова относятся ко многим советским писателям. Их по праву можно отнести и к Виталию Закруткину — поэту в прозе, воителю в общественных делах наших, человеку глубоко жизнедеятельному. Книги Виталия Закруткина выросли из жизни-борьбы. И поэтому они нужны нашей действительности, нашей борьбе за коммунизм, нашей борьбе против империализма. И поэтому любит эти книги читатель, самый главный судья и самый главный друг писателя. Ал. Дымшиц, доктор филологических наук Источники:
|
|
