Сияла ночь. Луной был полон сад (Фет Афанасий Афанасьевич Стихи)

Сияла ночь. Луной был полон сад. Лежали

Лучи у наших ног в гостиной без огней.

Рояль был весь раскрыт, и струны в нем дрожали,

Как и сердца у нас за песнею твоей.

Ты пела до зари, в слезах изнемогая,

Что ты одна - любовь, что нет любви иной,

И так хотелось жить, чтоб, звука не роняя,

Тебя любить, обнять и плакать над тобой.

И много лет прошло, томительных и скучных,

И вот в тиши ночной твой голос слышу вновь,

И веет, как тогда, во вздохах этих звучных,

Что ты одна - вся жизнь, что ты одна - любовь,

Что нет обид судьбы и сердца жгучей муки,

А жизни нет конца, и цели нет иной,

Как только веровать в рыдающие звуки,

Тебя любить, обнять и плакать над тобой!

«Сияла ночь. Луной был полон сад...» (стр. 130).— Впервые — ВО—1. Это стихотворение — один из величайших шедевров Фета, одно из самых «фетовских» по смыслу, по духу, по материалу. Поводом для его создания была музыка — на этот раз в той форме, которая более всего была властна над поэтом: это было пение.

Одно из самых сильных впечатлений от женского пения, которое испытал в своей жизни Фет, и породило его лирический шедевр «Сияла ночь...». История эта заслуживает того, чтобы рассказать о ней подробнее. Героиня этой истории — Татьяна Берс (в замужестве Кузминская; 1846 —1925), сестра Софьи Андреевны Толстой. Вот набросок портрета этой женщины, сделанный секретарем Толстого В. Булгаковым (знавшим Кузминскую, когда она была уже в преклонном возрасте). «Очень экспансивна. Своевольна. Раз зародившееся в душе чувство проявляла и выражала бурно и сразу. Ценила поэзию, музыку и сама была полна если не поэзии, то блеска, и чудесно пела. Семидесятилетняя старуха пела? Да, да, Татьяна Андреевна пела не только в молодости, вдохновив Толстого на одну из лучших глав «Войны и мира», ко и в глубокой старости. Голос ее —сопрано — дребезжал и срывался, но все еще сохранял прелестный, густо окрашенный, ласкающий слух тембр. Мне случилось однажды исполнять с престарелой «Наташей Ростовой» дуэт Глинки «Не искушай меня без нужды». И я, молодой, пел холодно... а она, старуха, вся трепетала. Да, когда Татьяна Андреевна пела, было видно, что она, как и героиня «Войны и мира», забывает весь мир».

Голос молодой Кузминской — Тани Берс (которая была, как известно, одним из прообразов Наташи Ростовой) мы можем «услышать» по описанию пения Наташи в «Войне и мире»: «Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она не думала ни о ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый раз заставляют вас содрогаться и плакать. ...когда звучал этот необработанный голос с неправильными придыханиями и с усилиями переходов, даже знатоки-судьи ничего не говорили и только наслаждались этим необработанным голосом, и только желали еще раз услыхать его. В голосе ее была та девственность, нетронутость, то незнание своих сил и та необработанная еще бархатность, которые так соединялись с недостатками искусства пения, что, казалось, нельзя было ничего изменить в этом голосе, не испортив его».

Вот этот голос, это пение Фет и услышал однажды, майским вечером 1866 г., в усадьбе Черемошне, принадлежавшей друзьям Толстого — Дмитрию Алексеевичу и Дарье Александровне Дьяковым. Послушаем рассказ самой певицы (берем его из письма Т. Кузминской исследователю Фета Г. Блоку — см.: «Русская литература», 1968, № 2): «Дом был старинный, барский, просторный, с большой гостиной и еще большей залой. Из гостиной вела выходная дверь на чудную террасу и в сад. По воскресеньям обыкновенно собирались к обеду соседи. Так было и в этот день<...>

Вечер этот сложился совершенно неожиданно<...> Долли, так звали Дарью Александровну <Дьякову>, стала наигрывать аккомпанемент моих романсов и тем звать меня петь<...>

Дьяков сел около рояля, и уже прервать пение было невозможно. Мне было немного страшно начать пение при таком обществе, меня смущала мысль, что Фет так много слышал настоящего хорошего пения, что меня он будет критиковать. А я была очень самолюбива к своему пению.

Дмитрий Алексеевич, вызвав меня второй на пение, покинул меня одну. Я продолжала, и один романс сменялся другим. В комнате царила тишина. Уже смеркалось, и лунный свет ложился полосами на полутемную гостиную. Огня еще не зажигали, и Долли аккомпанировала мне наизусть. Я чувствовала, как понемногу голос мой крепнет, делается звучнее, как я овладела им. Я чувствовала, что у меня нет ни страха, ни сомнения, я не боялась уже критики и никого не замечала. Я наслаждалась лишь прелестью Глинки, Даргомыжского и других. Я чувствовала подъем духа, прилив молодого огня И общее поэтическое настроение, охватившее всех.

Подали чай, и нас позвали в залу. В освещенной большой зале стоял второй рояль. После чая Долли снова села аккомпанировать мне, и пение продолжалось. Афанасий Афанасьевич два раза просил меня спеть романс Булахова на его слова «Крошка»...

Окна в зале были отворены, и соловьи под самыми окнами в саду, залитом лунным светом, перекрикивали меня. В первый и последний раз в моей жизни я видела и испытала это. Это было так странно, как их громкие трели мешались с моим голосом.

...какие романсы больше всего понравились Фету? «Я помню чудное мгновенье» и романс «К ней». Оба Глинки... Фету понравился еще один небольшой и малоизвестный романс со словами:

Отчего ты при встрече со мною Руку нежно с тоскою мне жмешь И в глаза мне с невольной мольбою Все глядишь и чего-то все ждешь?

Когда я спела его, Фет подошел ко мне и сказал: «Когда вы поете, слова летят на крыльях. Повторите его».

Когда Фет вернулся домой, то написал Толстому письмо об «эдемском вечере», который провел он в усадьбе Дьяковых. Но прежде, чем слышанное им пение нашло отзвук в его стихотворении, должно было пройти ни мало ни много — одиннадцать лет. В 1877 г. Фет снова слышит пение повзрослевшей Тани Берс — теперь уже Кузминской, и тогда-то и рождается стихотворение, названное им первоначально «Опять». Д. Благой («Мир как красота», М., 1975, с. 65) обратил внимание на то, что «Сияла ночь...» представляет собой несомненную параллель к пушкинскому «Я помню чудное мгновенье...»; в обоих стихотворениях говорится о двух встречах, двух сильнейших повторных впечатлениях. «Два пения» Кузминской, пережитые Фетом, и дали в соединении тот поэтический импульс, в котором личность певицы, ее пение, покорившее поэта, оказались неотделимыми от того любимейшего фетовского романса, который звучал в ее исполнении: «И вот опять явилась ты» — «И вот в тиши ночной твой голос слышу вновь». Так родилось одно из самых прекрасных стихотворений Фета о любви и музыке—«Сияла ночь», в котором фетовская музыкальность получила исток от пушкинского лирического мотива, пережитого и «высказанного» толстовской героиней.