|
Жизнь ЛесковаАндрей Лесков убежден: "Это был зов. Мало того – это оказалось и пророчеством". Однако обострение полемики нарастало с быстротой, не предугаданной ее участниками: это диктовалось кризисностью социально-политической ситуации. Путь – ни с ретроградами, ни с "нетерпеливцами", а скорее с "партией реформ", – на который вступил Лесков, был чреват для него резкими столкновениями с прогрессивным лагерем, в итоге же тяжелой духовной драмой. "Катастрофа", "Бегство", "Отвержение от литературы" – так называет биограф-сын главы, посвященные последовательным актам драмы из жизни отца, которая простерлась достаточно далеко – почти на два десятилетия. Катастрофа разразилась тогда, в начале 60-х годов, когда возникла первая в истории страны революционная ситуация, а Петербург озарился пламенем большеохтинских гостинодворских пожаров.
Тридцатого мая в "Северной пчеле" была опубликована передовица, в которой автор ее, Николай Лесков, потребовал от петербургского градоначальника огласить имеющиеся в полиции "основательные соображения насчет происхождения ужасающих столицу пожаров". Требование открыть народу "поджигателей" было связано в статье с подозрениями, павшими на членов не названной им прямо "корпорации" (студенчества) и на "политических демагогов" – составителей некоего "мерзкого и возмутительного воззвания", то есть прокламации левых революционеров "Молодая Россия". Автор статьи предлагал властям решительную, но альтернативную программу: "Щадить адских злодеев не должно; но и не следует рисковать ни одним волоском ни одной головы, , подвергающейся небезопасным нареканиям со стороны перепуганного народа". Статья породила двоякий резонанс. Александр II объявил ложью слова о "стоянии", бездействии вызываемых на пожары брандмейстерских и полицейских команд. Прогрессивные круги, и особенно революционные демократы, увидели в ней желание автора-"охранителя" призвать все силы власти к защите режима – тем более, что в статье выражалось особого рода упование, нацеленное против левых кругов. ("На народ можно рассчитывать смело", последний исполнен "готовности употребить угрожающие меры против той среды, которую он подозревает в поджогах".) "Пожарная" статья и некоторые сопутствовавшие ей выступления смятенного Лескова провели глубокую борозду между писателем и либерально-демократической печатью. Лесков-сын делает акцент на душевных терзательствах отца и несколько стушевывает сложность и противоречивость его реальной позиции: ведь "пожарно-полемический угар" оказался не вполне остывшим и через двадцать лет, в 1881 году, когда Лесков излагал в "Обнищеванцах" историю с петербургскими пожарами исключительно как бы устами тогдашней молвы. Он и тут скорее винил, нежели обелял желавших народного бунта "специалистов" (социалистов). Впрочем, при освещении событий 1862 года автор книги предложил изрядную подборку фактов, приглашая читателя к самостоятельному их доосмыслению. Как нигде столь широко в лесковиане, освещена в "Жизни Николая Лескова" история первой заграничной поездки писателя, стремившегося за рубежом погасить в себе боль, вызванную "пожарной историей". Но драма Лескова в сущности лишь начиналась. Его полемика с революционной демократией оказалась затяжной. В Париже Лесков напишет рассказ "Овцебык" (1862), где прояснит свое кредо. С большой человеческой симпатией нарисует Лесков портрет героя, искренне желающего народу социального блага и пытающегося найти в народной среде революционные начала. Однако действительность разрушит надежды внутренне честного Василия Богословского. Революционер-агитатор, по убеждению писателя, не достигает цели, ибо игнорирует низкий уровень крестьянского социального сознания. Андрей Лесков справедливо рассматривает рассказ как "прелюдию" к полемическому роману "Некуда" и цитирует слова Горького о противостоянии лесковского взгляда наиболее оптимистическим общественным ожиданиям: "В печальном рассказе "Овцебык" чувствовалось предупреждающее – "Не зная броду – не суйся в воду!" В этой позиции заключалось определенное мужество, но была и несвоевременность: "Людям необходимо было верить в свободомыслие мужика, в его жажду социальной правды, а Лесков печатает рассказ "Овцебык", рискуя встретить и действительно встречая недоумение и протест. "Что же делать, если дух горит, ни с чем не считаясь, кроме собственных велений, неукротимых и бесстрашных", – пишет биограф. Лесков брал на себя смелость выступить в "Овцебыке" против того, что отзовется теоретической бакунинской самоуверенностью, будто народ всегда готов к революции 1. Но в таком выступлении писателя было нечто схожее с посягательством на заветную мечту передовых демократических сил. И оттого результатом публикации рассказа был "неуспех первой значительной беллетристической работы", который не только "остро уязвил автора", а и отбросил тень на судьбу глубокой и поэтической повести "Житие одной бабы", печатавшейся одновременно: критика отвернулась и от нее. Лесков не уступал. Уже в "Овцебыке" прозвучало приговором герою, язвительно-пессимистическое словцо "некуда". Теперь писатель решил: демонстративно выдвинуть его в название романа об участии молодежи в русском освободительном движении и дал сценам из жизни петербургской "коммуны" заглавие "Некуда" (1864– 1865). Появившийся роман углублялся в истоки русского "нигилистического" (т. е. революционно-демократического) брожения и рисовал рожденные переходной эпохой России фигуры общественных деятелей, нередко списанные с реальных прототипов. Среди них были положительные (они же – страдательные) типы "чистых нигилистов": Елизавета Бахарева, Вильгельм Райнер, Юстин Помада. Были и их антиподы – те, кто казались автору накипью движения и вообще "вредителями русского развития", способными лишь "засорить путь". Попытка заглянуть в тупики прогресса – нежизнеспособные "ассоциации", руководимые беспринципными Белоярцевыми и их карикатурными приспешниками, обернулась критикой современных форм движения передовой молодежи как бесперспективных, а общий скепсис автора привел к мысли о неизбежности трагического финала судеб действительно лучших людей целого поколения. Как и в статьях "Северной пчелы" 1862 года, Лесков продолжал утверждать мысль о том, что истинное развитие общества происходит там, где формы русской жизни совершенствуются исподволь, где наследие крепостнической эпохи изживается неспешным честным трудом. Противоречивый в своих изначальных посылках, то и дело переходивший в памфлет, роман вызвал бурю негодования. В "Современнике" писалось, что автор "либерал на словах, а на деле, что хотите". Писарев назвал в "Русском слове" Лескова "тупоумным ненавистником будущего" и призывал отлучить его от русской журналистики. Корни пережитой писателем драмы отвержения и изоляции, разумеется, уходят не только в биографию самого Лескова, но и в биографию времени. Боевой авангард русской демократии жил тогда страстной верой в скорую народную революцию. Отсутствие этой веры, а тем более высмеивание ее, не прощалось никому, вплоть до Щедрина, которому Чернышевский указал на "несвоевременность" его "Каплунов". Напомним, что Щедрин поплатился за свой скептицизм вынужденным уходом из редакции "Современника" 1. "Шестидесятые годы не знали снисхождения к ошибкам, – напишет Андрей Лесков, – не отличая их от самых тяжелых преступлений. Слишком острое было время". Но с течением лет острота полемики уступала место более спокойному аналитическому подходу к явлениям современной жизни. Пристально вглядевшийся в роман, спустя четыре года после его появления, Николай Шелгунов, упрекая Лескова за неуменье "понимать разницу между идеей и делом", охарактеризует Лизу Бахареву как "истинный тип современной живой девушки" 2. И одновременно в освободительном движении 60-х гг. взгляду современников вскоре явятся реальные двойники отрицательных персонажей книги 3. Горький, разобравшийся в том, что роман на самом деле оказался много сложнее, нежели это представлялось его первым критикам, найдет в Райнере человека, окруженного "сиянием благородства и почти святости" 1. Присоединяясь к горьковской точке зрения на произведение, сын-биограф приводит подборку высказываний самого автора романа, из которых неопровержимо следует, что Лесков, многократно вспоминая "некудовскую историю", часто говоря о романе и находя известную правоту неприятелей книги, на протяжении всей жизни азартно защищал честность своих писательских побуждений. А. Н. Лесков цитирует важнейшее признание писателя 1882 г.: " я тогда показывал живым типом, что социалистические мысли имеют в себе нечто доброе и могут быть приурочены к порядку, желательному для возможно большего блага возможно большего числа людей". К приведенным А. Н. Лесковым материалам следует добавить еще одно горячее самооправдательное заявление, содержащее не только признание действительных ошибок писателя, но и его указание на шаткость прежнего политического мировоззрения: "Ошибки" мои все были "искренние", мне никогда не было препятствия взять направление более выгодное, но я всегда принимал такое, которое было невыгодно мне. Это я делал не по упрямству, а так выходило: я, как русский раскольник, приставал "не к той вере, которая мучает, а к той, которую мучают". Идеалы мои всегда. были чисты, хотя, может быть, не всегда всем ясны, – на меня имели влияние временные веяния. Это происходило не от корысти и расчетов, а от моей молодости, страстности, односторонности взгляда и узости понимания. Большая ошибка была в желании остановить бурный порыв, который теперь представляется мне естественным явлением, это было отдрагивание пружины, долго и сильно отдавленной в другую сторону. Я верно понял дурные страсти и намерения одних людей, но сильно обманулся в других. Критик, трактующий широкое положение, мог оценить верность картин в "Некуда" и поставить автору на вид недорисовки некоторых планов. В "Русском вестнике" Каткова было когда-то сказано, что "к этому роману обратится за справкою историк недавней эпохи", и это, может быть, правда, но историк должен будет и осудить автора за то, что он как будто играл в руку с теми, чьи чувства и идеи не лучше чувств, одушевляющих нигилистов. Я сделал ошибку молодости, отважась писать такой роман в России, где действует цензура В этом и есть моя ошибка: она сделана искренно, т. е. без дурных побуждений, но я ее себе не прощаю и не хочу простить. Все напраслины, какие я перенес, – как они ни пошлы и ни обидны, – я принимаю с радостью, как возмездие, следовавшее мне за неосторожность и легкомыслие, благодаря которым труд мой мог быть трактован поддержкою обскурантизма и деспотизма, которые я всегда ненавидел и презирал всеми силами моего духа, любящего свободу ума и совести" 1. Глубина трагедии, пережитой Лесковым в связи с "Некуда", очевидна: перед писателем наглухо закрылись двери прогрессивных русских журналов. Напротив, редактор консервативно-реакционного "Русского вестника" Катков (его художник назовет позднее "убийцей родной литературы"), сделал приглашающий жест. И писатель стал попутчиком политических консерваторов, а его "антинигилизм" надолго поглотил в глазах передового общественного мнения все прочие краски богатейшей лесковской палитры. Один из критиков "Запечатленного ангела" признавался: "...г. Лесков имеет такую литературную репутацию, что хвалить его есть своего рода смелость". Лесков был обречен на десятилетнее сотрудничество с Катковым, пока тот не заявил в кругу единомышленников: "Мы ошибаемся: этот человек не наш!" И – вскоре: "он совсем не наш" (XI, 509). Альянс Лескова с правым лагерем не мог быть надежным: слишком разные потоки прошумели по одному руслу. "Отомщевательный" роман "На ножах" и аналогичный по направленности памфлет "Загадочный человек", лихорадочно написанные в то время, когда писатель, по меткому выражению А. Лескова, жил в "чаду раздражительности", были тем рубежом, от которого началось неуклонное восхождение великого художника. В книге Андрея Лескова с психологической проникновенностью и последовательностью прослежены этапы мучительно трудного посленекудовского "томления духа", отторжение от Каткова, "еретизм", создание "иконостаса святых и праведников", "аккорд" с Толстым, борьба с "понижением идеалов в литературе". Примерно с 1870 года они окрашены личными припоминаниями биографа. В семидесятые годы Лесков доказывает свое мужество и силу своей личности: писатель в поисках свободы творческого самовыражения идет на разрыв с теми кругами, от которых зависели его материальное благополучие и репутация писателя, лояльного режиму, хотя отвержение передовой журналистикой (на потепление ее Лесков не рассчитывает) ставит его в положение литературного поденщика и заставляет то "завивать мохры у монаха", то кочевать по другим изданиям, сегодня используя страницы "Гражданина", завтра – "Руси", послезавтра – "Нового времени", "Новостей". Между тем от середины 70-х – к началу 80-х годов в писателе растет "еретическое" – оппозиционное настроение по отношению к социально-нравственным исповеданиям и институтам романовской монархии, новый прилив внимания к тем, кто, "стоя в стороне от главного исторического движения, сильнее других делают историю" (VI, 347). Критик церковности, отрицатель ханжеского "великосветского раскола", Лесков поэтизирует морально-этические идеалы, стихийно хранимые народом, рисует его легендарных представителей вроде "несмертельного" мирского защитника Голована, патриота Левши, свободолюбивого "тупейного художника" Аркадия, добросердого солдата Постникова и им подобных. В том же ряду явятся истые философы, как "библейский социалист", простолюдин-писатель и социальный реформатор – квартальный Александр Рыжов, сочинитель трактата "Однодум", идейный родственник крупных народных мыслителен XIX столетия типа Сютаева, Бондарева. В глубочайшем существе своего творчества – в ревизии основ существующего строя российской жизни с народных религиозно-нравственных позиций – Лесков совпадает с Львом Толстым. "Хорошо прочитанное Евангелие", в связь с которым поставил художник свой последний крупный духовный поворот, однако же, поведет писателя к возвращению на круги своя, – к демократическим истокам его миропонимания, и Лесков скажет: "Я вернулся к свободным чувствам и влечениям моего детства... Я блуждал и воротился, и стал сам собою – тем, что я есьм". Некогда (в 1866 г.) Лесков опубликовал единственное в своей биографии поэтическое произведение – "Челобитную", где осуждал Каракозова и его выстрел в "царя-освободителя". Но спустя пятнадцать лет, писатель, увидевший не только посев, а и жатву александровского царствования, высказался против казни участников цареубийства 1 марта 1881 года, считая ответственным за случившееся все общество. В мемуарной повести о жизни замечательного писателя неожиданно сильное и пронзительное звучание вдруг получает благодаря точным комментариям сына то одна, то другая выразительная деталь. Социологу Д. А. Линеву Н. Лесков пишет: "Неужто "день жизни Фролки" не стоит внимания или стоит еще менее, чем анекдотические проказы арестантов?.. Меня это очень удивляет, когда я просматриваю сочинения наших тюрьмоведов". Андрей Лесков скупо добавляет, заставляя слова врезаться в сознание читателя: "Семь лет не усыпляют памяти писателя. Он не может забыть палача Фролова (курсив мой. – А. Г.), "приводившего в исполнение" приговор, вынесенный судом, первомартовцам". По-своему праздничен и очищающ финал трудной, нередко мучительно складывавшейся судьбы. К Лескову наконец пришло признание, которого был достоин его великий труд художника. Круг его духовных собеседников несоизмерим с тем, что было прежде. В этом кругу – Николай Ге, Владимир Стасов, молодой Чехов, Владимир Соловьев, Валентин Серов, Репин. Но как высший жизненный подарок расценивает он момент духовной встречи с Толстым. Биограф-сын не без едкости констатирует "прелюбопытную перемену общественных позиций": либералы, некогда сторонившиеся Лескова за крайности его полемики с революционными шестидесятниками, отказываются в 1890-е годы печатать лесковские произведения за их критицизм. "У вас все до такой степени сконцентрировано, что бросается в голову. Это – отрывок из "Содома и Гоморры", и я не дерзаю выступать с таким отрывком, на божий свет", – растерянно сознавался редактор "Вестника Европы" Стасюлевич, прочитав рассказ "Зимний день". Однако, как показывает автор книги в главе "Царство мысли", Николай Лесков позднего периода как раз жаждал вывести "на свет божий" все то, что маскировали благолепный житейский обычай и социальная проформа. Он отказывается "истину царям с улыбкой говорить". На этой высокой идейной ноте завершается эволюция писателя, о которой добросовестно поведал летописец его дней. Источники:
Аннотация:Первый том выдающегося мемуарного произведения Андреи Лескова рассказывает о роде Лесковых, детстве и юности писатели, его трагических заблуждениях 60-х годов, поисках гражданского, нравственного и эстетического идеала. Обновлено: Опубликовал(а): Юрий Внимание! Спасибо за внимание.
|
|
