Мертвые души. В поисках живой души. Часть 2. (Гоголь Н. В.)

Если мертвое оживает, то, с другой стороны, живое кажется даже заносчивого слова, какое можешь услышать почти от всякого, если коснешься задирающего его предмета», — говорится уже о нервом из галереи помещиков — о Манилове (в скобках заметим, что «живое» ила, напротив, «неживое» слово для Гоголя —один из важнейших показателей жизненности'' вообще; недаром в его похвале русскому слову в пятой главе подчеркнуто* «...нет слева, которое было бы ты замашисто, бойко, так вырвалось бы из-под самого сердца, так бы кипело и животрепетало, как метко сказанное русское слово»).

Реакция Собакевича на просьбу Чичикова описана с помощью понятия «душа». «Казалось, в этом теле совсем не было души, или она у него была, по вовсе не там, где следует, а, как у бессмертного кощея, где-то за горами и закрыта такою толстою скорлупою, что все, что ни ворочалось на дне ее, не производило решительно никакого потрясения на поверхности». Характерна альтернатива: или «совсем не было души», или она «была закрыта такою толстою скорлупою...».

Внутренняя сфера большинства персонажей поэмы остается полностью или большей частью закрытой, наличие в них духовности проблематично; Гоголь не оспаривает, но в то же время и не утверждает ее существование

Сам Собакевич употребляем слово «душа» в выразительном контексте. «Лучше я съем двух блюд, да съем в меру, как душа требует». - Собакевич подтвердил это делом: он опрокинул половину бараньего бока к-себе на тарелку, съел все, обгрыз, обсосал до последней косточки».: По поводу этого места критик Шевырев заметил: «Не правда ли, что выразительно здесь слово: душа? Собакевич едва ли может иметь об душе иное понятие... Это какой-то русский Калибан, провонявший весь свининой; это жрущая Русь, соединившаяся в одном звере — человеке».

Да, физическое существование таких, как Ноздрев или Собакевич (в отличие от крестьянских персонажей — мертвых душ), очевидно, но очевидна и его ущербность перед лицом высших запросов бытия. Телесное здоровье, бурная «растительная сила» (слова автора о Ноздреве), постоянная готовность к еде, ко сну, к отправлению телесных функций, агрессия физической массы («...где любит все оказаться в широком размере, все что ни есть: и горы, и леса, и степи, и лица, и губы, и ноги...») —все это задавило в человеке «внутреннего Человека», или, как говорил Герцен по другому поводу, привело к «расчеловечиванью».

Герцен сформулировал ату тенденцию в дневниковой записи тотчас после прочтения поэмы: «...Не ревизские — мертвые души, а все эти Ноздревы, Маниловы и tutti quanti — вот мертвые души...» С другой стороны, он видел в поэме «удалую, полную силы нациоцельность»1. Вероятно, Герцену подсказали эту формулу размышления Чичикова над списками крестьян и следующее затем —уже от лица повествователя — описание бурлацкого веселья: «Цветы и ленты на шляпе, вся веселится бурлацкая ватага, прощаясь с любовницами и женами... хороводы, песни, кипит вся площадь...» и т. д.

Среди значений «мертвых душ» есть и такое, которое не связано с описанной выше антитезой «живой» и «мертвый». Вернее, связано косвенно, поскольку оно возникает по поводу умерших крестьян и поскольку его носителем, субъектом являются все эти «Ноздревы, Маниловы и tutti quanti. Но в то же время оно отступает от антитезы поэмы, да и от всего происходящего в ней, от ее сюжета. Смысл нового значения — именно в отступлении от реальности, от истины, в ее изменении, причем это изменение приобретает почти фантастический, мифологический характер.

Первый толчок для фантазирования, для мифотворчества дали «дама просто приятная» и «дама приятная во всех отношениях». Из их обсуждения возникла версия, что мертвые души выдуманы «только для прикрытья, а дело вот в чем; он хочет увезти губернаторскую дочку». Потом эту версию подхватили другие, прибавив к ней и новые подробности и новые версии. «Сюжет становился ежеминутно занимательнее, принимая с каждым днем более окончательные формы...»

То, что дамы находятся у начала мифотворчества, полно глубокого смысла. Толчок для работы воображения дали не чиновники, не помещики, а именно дамы, причем дамы, стоящие вне губернских иерархических отношений (первоначально, в черновых • редакциях, дама приятная во всех отношениях была «прокуроршей», женой губернского прокурора, но затем Гоголь снял это уточнение). Возникновение и распространение версии не зависело от какого-либо давления—властей пли денег, — но как бы вытекало из самоценности се творцов, а также внутренней жизненности самой версии.

Тем самым в процесс мифотворчества вовлекались сокровеннейшие Струны внутреннего мира героев (каков этот мир — другое дело). Версия ознаменовывала не только процесс осмысления бытия гоголевскими персонажами, но и процесс их самовыражения.

Мифотворчество, далее, охватило всех, буквально всех обитателей потревоженного города. «Как вихорь взметнулся дотоле, казалось, дремавший город!» Были пробуждены к деятельности, к общем/ процессу и те, чье физическое существование являлось до сих пор неизвестно или проблематично (тут Гоголем используется роль редких имен, функция необычных примет внешности и т. д.: «Показался какой-то Сысой Пафиутьевич и Макдональд Карлович, о которых и не слышно было никогда; в гостиных заторчал какой-то длинный, длинный с простреленною рукою, такого высокого роста, какого даже и не видано было» и т, д.)". Миф — результат коллективного творчества, по крайней мере коллективного участия.

Но поскольку это так, мифотворчество — не единый процесс, во распадающийся на потоки и течения («В городской толковне оказалось вдруг два совершенно противоположных мнения и образовались вдруг две противоположные партии: мужская и женская»). Противоборство «партий» стимулирует новые догадки, толкает вперед процесс мифотворчества. В соответствии со сложностью состава общества миф расслаивается, возникают его низшие, «уличные» уровни («.„Присоединялись многие объяснения и поправки по мере того, как слухи проникали наконец в самые глухие переулки»).

Каково же предметное содержание мифа о мертвых душах? Мы сказали, что его смысл — в отступлении от истины. Можно уточнить: миф берет обломки истины, держит их обособленно, в некоем конгломерате. «Мертвые души, губернаторская дочка и Чичиков сбились и смешались в головах их необыкновенно странно». Попытки установить связь между частями ни к чему не приводят. «...Зачем вмешалась сюда губернаторская дочка? Если же он хотел увезти ее, так зачем для этого покупать мертвые души? Если же покупать мертвые души, так зачем увозить губернаторскую дочку?» и т. д. Поскольку части примирить не удается, мысль устремляется на обособленное развитие каждой из них, что и выразилось в образовании двух партий («Мужская партия... обратила внимание на мертвые души. Женская занялась исключительно похищением губернаторской дочки»).

Характерно еще то, что процесс мифотворчества развивается по внешним ассоциациям. Направление ассоциаций, коль речь идет о мертвых душах, очевидно: все, связанное с убийствами я смертью. Поэтому воображение чиновников, подхлестываемое страхом, услужливо воскрешает в памяти разнообразные факты несчастных случаев и должностных преступлений: инспектор врачебной управы подумал, не разумеются ли под мертвыми душами «больные, умершие в значительном количестве в лазаретах и в других местах»; другие заподозрили, нет ли тут намека «на скоропостижно погребенные тела, вследствие двух не так давно случившихся событий» и т. д. С возникновением мифа расширяется «зона смерти»; читателю открываются все новые и новые факты; путешествие по «царству мертвых» продолжается...

Но, развиваясь путем внешних ассоциаций, миф оставляет в стороне суть предмета, не вдумывается в него, не пытается в него проникнуть (только одному персонажу, председателю палаты, пришло на ум, «а что если души, купленные Чичиковым, в самом деле мертвые»; но на этом его догадки оборвались). Наоборот, чем дальше от истины, тем миф самоувереннее, живописнее, богаче подробностями, как бы ручающимися за его достоверность. На пути отступления мифа от истины есть свой высший пик —«Повесть о капитане Копейкине». Рассказанная почтмейстером для того, чтобы показать, кто таков Чичиков, она не только порывает с заданной мифу темой (в повести о мертвых душах ни слова), но даже пренебрегает внешней идентичностью героя мифа, «ведь капитан Копейкин... без руки и ноги, а у Чичикова...».

Словом, мифотворчество увенчало ту смысловую линию поэмы, которую автор определял как «кутерьма, сутолока, сбивчивость», а один из критиков называл «демоном путаницы»: «Как будто сам демон путаницы и глупости носится над всем городом и всех сливает в одно...», «Путаница и глупость» придают новый дополнительный смысл понятию «мертвенности», «мертвой души».

До какой степени отчетливо развивал Гоголь этот смысл, видно из его заметок «К 1-й части»:

«Идея города. Возникшая до высшей степени Пустота. Пустословие. Сплетни, перешедшие пределы, как все это возникло из безделья и приняло выражение смешного в высшей степени. Как люди неглупые доходяг до делания совершенных глупостей...

.„Как созидаются соображения, как эти соображения восходят до верха смешного.

...Весь город со всем вихрем сплетней — преобразование бездельности жизни всего человечества в массе».

Заметки свидетельствуют и о том, что в «демоне путаницы и глупости» Гоголь видел не только российское, но общечеловеческое явление. На это есть «сигналы» и в самом тексте, например, рассуждение повествователя о кривых дорогах, которые избирало человечество, о пропавших исторических эпохах, «целых столетиях», «которые, казалось бы, вычеркнул и уничтожил как ненужные». Вот к каким широким обобщениям приводил как будто бы частный и мелкий повод — заблуждения городских чиновников относительно покупки Чичиковым мертвых душ.

Сюжет поэмы, как известно, подсказал Гоголю Пушкин, Хотя, вероятно, существовали и другие, в том числе жизненные источники самой темы произведения — аферы с мертвыми душами, — но Пушкин первый обратил внимание на объединяющую, конструктивную роль этой темы. «Пушкин находил, что сюжет Мертвы души хорош для меня тем, что дает полную свободу изъездить вместе с героем всю Россию и вывести множество самых разнообразных характеров» <Авторская исповедь>.

Пушкинская «подсказка» оказалась продуктивной во многих отношениях. Прежде всего она воскрешала древние традиции плутовского романа, но на новой, современной и притом чисто русской основе. Как в любом плутовском романе, повествование слагалось из цепи похождений главного персонажа, пикаро, плута, диктовалось его эгоистическими или своекорыстными устремлениями («Похождение Чичикова...» — цензурная прибавка к заглавию «Мертвые души» не противоречила жанровой основе, и поэтому Гоголь скрепя сердце ее принял). Но при этом механизм обогащения, сущность аферы вытекали из конкретных условий русской крепостной действительности, подстраивались к ее порядкам, общественным и государственным установлениям.

Далее, пушкинская «подсказка» давала возможность реализации и традиций романа-путешествия (который вообще легко объединялся с романом плутовским), но путешествия предельно широкого. Выражение «изъездить вместе с героем всю Россию» не заключало в себе большого преувеличения: во втором томе поэмы действие переносилось в иные места России, а в третьем, возможно, должно было захватить и ее столицу.

Наконец, схема сюжета открывала широкие возможности для бытописания и для выведения множества «самых разнообразных характеров» — обстоятельство, на котором особенно настаивал Пушкин в виду своеобразия гоголевского таланта («Как с этой способностью угадывать человека и несколькими чертами выставлять его вдруг всего, как живого... не приняться за большое сочинение!»). Причем «выведение» характеров достигалось свободно, без придумывания каких-либо эффектных ходов, по мере естественного включения персонажей в аферу Чичикова.

Все эти (и некоторые другие) жанровые традиции переплелись в «Мертвых душах», но с принципиальной поправкой, вытекавшей уже из заглавной формулы.

Ибо зародившийся «в голове нашего героя странный сюжет» (фраза из одиннадцатой главы), странный план означал, во-первых, что афера главного героя будет протекать по несколько необычному руслу. Бывали в плутовском романе плуты и мошенники более коварные, более хитрые, более крупного масштаба, но не было еще, кажется, такого, чей план обогащения строился бы на пустом месте, на фикции. А между тем эта фикция сулит Чичикову немалые выгоды, солидное и вполне реальное обогащение.

В свете предприятия глазного персонажа по-другому выглядят и традиции романа-путешествия. История литературы знает различные путешествия — деловые, научные, бытовые, экзотические, развлекательные, путешествия в прошлое и будущее — в зависимости от той цели, которую преследует путешествующее лицо. Но не было еще, кажется, примера, когда бы путешественник отправлялся за таким странным предметом — за приобретением мертвых, да еша в таком оригинальном обличье. Ведь ие умерщвление, не убийства цель его путешествия (в этом случае он бы не был столь оригинален), а тот призрачный, по выражению Чичикова, «не осязаемый чувствами звук», который остался после многих и многих смертей.

Наконец, сюжет «Мертвых душ» определил их и со стороны характерологии, как роман характеров. Невозможно исчислить всех интересов или, выражаясь гоголевским языком, «задоров», которые обычно помогали романистам раскрывать характеры персонажей, служили рычагом для их психологического обоснования и определения. Это были «задоры» высокие и низкие, земные и трансцендентальные, корыстные и идеальные, но не было еще, кажется, такого странного «задора», или, как говорит в этом случае Гоголь, «главного предмета... вкуса и склонностей», который определяет характерологию Чичикова. И не одного Чичикова: ведь и другие, по мере того как их захватывает афера с мертвыми душами, погружаются в этот предмет «телом и душою», рельефно и полно раскрывая свои характеры.

Таковы некоторые следствия того путешествия но «царству мертвых», которые предпринял автор «об руку с моими странными героями».

По мере развития замысла произведения усиливалась его философско-символическая сторона; в жанр плутовского романа, романа-путешествия и романа характеров вплетались и другие жанровые традиции1, прежде всего дантовской «Божественной комедии». Это значит, что частный путь главного персонажа всего более осмыслялся как история жизни современного, испорченного человека, а три стадии этого пути — падение, очищение и возрождение (в соответствии с трехчастным построением «Божественной комедии») — получали высший, символический смысл.

«При работе над вторым томом, — писал Гоголь в черновых набросках, — только и думаю о том, как пребывать не в мире путаницы н смут, но в том светлом божьем мире, откуда светло и полно видится жизнь без путаницы и слепоты, какая окружает челове[ка], пьянствующего в омуте и грязи современной] с минутными людьми и явлениями. О, если бы то, о чем любила задумываться [душа моя] еще со дня младенчества, передать звуку и живому, определенному] образу, доступным всяко[му], я в них была одна чистая истина!»

Отправляясь за живой душой, Гоголь мечтал о том, чтобы его поэма не только обличала бездуховность, мертвенность, хаос, но и указывала путь к разумному и гармоническому устроению человеческих отношений. «Подумайте не о мертвых душах, а [о] своей живой душе, да и с богом на другую дорогу». Этот совет Муразова Чичикову (во втором томе), по существу, обращен ко всей России, ко всему человечеству. В чем состоял «другой путь», как следовало на него вступить, как по нему продвигаться-—все это должно было показать продолжение поэмы — грандиозного и до конца не осуществленного гоголевского замысла. Насколько реален и убедителен был этот ответ, остается — и, видимо, останется навсегда — неизвестным.

Все вышесказанное лишь необходимые, скупые ориентиры для понимания гоголевской поэмы. «Едва ли кто и когда-нибудь разберется в чудовищной лаборатория «Похождений Чичикова», — писал И. Анненский.

Еще раньше Белинский сказал: «Мертвые души» не раскрываются вполне с первого чтения даже для людей мыслящих: читая их во второй раз, точно читаешь новое, никогда не виданное произведение. «Мертвые души» требуют изучения».

Каждое поколение, каждый читатель начинают это изучение заново.

Назад